Страница 33 из 81
— Фриц, а давай-ка в обед на озеро смоемся! Купнемся! Давай?
— Купнемся, — машинально Фриц повторяет, оставаясь в себе. Проделки того сорок первого года для него обернулись хроническим страхом: а ну, как найдется свидетель тех кровавых затей и на дознании русским расскажет! Кем после этого станет Фриц Мюллер для них? А если еще выплывет сельская школа с тяжелоранеными на полу! Тех раненых русских они выбросили через окна прямо в яму, что русские женщины, под дулами ружей немецких, в молчании злобном копали. Могилу копали для раненых красноармейцев… еще живых!
Но потом отказались те женщины землею живых засыпать! Пришлось и женщин расстрелять. И бросить пришлось в ту же яму. А все потому, что нужна была школа под лазарет для раненых парней из вермахта! Лишь только школа уцелела на отшибе сожженного села да каменная церковь.
К полудню жарко становится, и Фриц колодки снимает с ног и ставит рядом с каской. Но убирает поспешно колодки за спину: не вяжутся рядом атрибуты войны и позора.
Фриц садится на землю и мягкой полынью сметает песок с ног запотевших.
И видит Валерик, с какой неподдельной любовью, с прилежанием и удовольствием Фриц разминает ступни и массирует пальцы, в отдельности каждый, будто игрушки любимые перебирает.
Устав заниматься ногами, Фриц спиною к стене прислоняется и взглядом застывшим сквозь каску глядит в тот далекий и славный период начала войны.
— А в колодках твоих ноги мерзли зимой?
Фриц оттаял глазами, поморщился так, словно боль той прошедшей зимы к нему снова вернулась:
— Мерзли, мерзли унд мерзли, — кивает головой. — Русиш зима… О! Майн Готт! Будет скоро зима, будет Фрицу капут, елки-палки!
— Ты не бойся капут! — заверяет Валерик. — Мы дадим тебе валенки. Старые. Ты разрежешь и будешь носить, чтоб налезли… Как Пахомыч у нас. Он и летом их носит, и в валенках спит. А на валенки в дождь надевает бахилы.
Благодарной улыбкой Фриц расправил лицо.
— А вот эти рубцы от болячек морозных, да, Фриц?
— О, найн, найн! Ист яр айн унд фирцихь, — Фриц пальцем на песке вывел число «41».
— А, я знаю! Это год сорок первый. Война началась тогда.
— Йаволь, братишка! Фриц марширен, марширен, марширен! Унд быстро, быстро! Лос, лос! Давай, давай!
И зазвучала в голосе проснувшаяся радость тех дней безжалостных — и страшных, и веселых! И, помогая себе жестами и мимикой и шлепая ногами по песку, Фриц рассказал, как ежедневно приходилось большие переходы совершать по нескольку десятков километров при полной выкладке и пешим ходом. Все потому, что танки и машины тонули в русском бездорожье, а лошади в повозках пароконных выбивались из сил.
О, как ноги болели к вечеру! А потертости гноились!.. А утром распухшие ноги с притихшею за ночь болью не хотели втискиваться в обувь…
— И тебе было здорово больно, да, Фриц?
— Нам было больно. Нам было весело и страшно. И было так прекрасно, как никогда потом! — с заметным удовольствием сказал он по-немецки. — Ах, либер Готт! Елки-палки…
С улыбкой, едва уловимой, закрывает глаза, вспоминает бои и походы того сорок первого года.
— Больно, больно унд больно, — раздумчиво Фриц продолжает и на каску с орлом поднимает глаза. И высокий настрой от того легендарного прошлого, запылавшего в памяти, утихает и гаснет, превращаясь в глухую тоску: «А какая силища была! О майн Готт! Какой материал людской! Какая техника! И все так бесследно исчезло!.. Не иначе, как в землю ушло…»
И наблюдая за Фрицем, с какой нескрываемой нежностью гладит он шрамы тех лет, когда был молодым и здоровым солдатом, как с притаенною грустью смотрит на каску свою с орлом и свастикой, мальчик видит и чувствует, что теперешний Фриц гордится Фрицем года сорок первого.
— Фриц, а куда вы так быстро спешили?
— Нах Москау, — говорит машинально, притянутый к прошлому мыслями.
В глазах Валеркиных недоумение:
— Да!.. Ты шел на Москву? Эх ты, Фриц!
— Приказ…
— Чей приказ? Гитлер ваш приказал?
Фриц откровенно кивает.
— А зачем ты приказ выполнял? Ты же знал, что он — Гитлер!
— Ихь бин дойче зольдат. Адольф Гитлер — дойче фюрер! Сталин есть русиш фюрер.
— Товарищ Сталин не фюрер, а вождь! А Гитлер твой — фашист! Понял? И капут ему давно… А в Москву не пустили фашистов двадцать восемь панфиловцев и все наши солдаты. Они потому, что присягу приняли, понятно! Клятву дали сражаться насмерть! До последнего дыхания! До последней капли крови!
Присяга
— Фриц, а у немцев клятва была?
— У немцев все была. Хойте нету, нету унд нету…
— Я знаю, что сегодня у вас нету… Тогда вы нашу возьмите! Клятва у нас мировенская! Теперь она присягой называется, потому что войны уже нету. Но зато у нас лучшая в мире присяга! Будь спок! Я ее выучил назубок! Мы на деревьях сидели, когда курсанты училища присягу принимали на плацу. Там было их столько, курсантов!.. До самого обеда хватило!.. И Ленька даже выучил.
А салаги-курсанты по книге читали. По красной такой, с гербом золотым СССР. И там еще знамя стояло и автоматчики…
А потом командир приказал нас в училище пригласить. Всех ребят. Дали каждому сладкого чая по кружке солдатской и белого хлеба. Вот было да!.. Я стану тоже курсантом, чтобы летать, как мой папка… Он пока не вернулся с войны…
— Не вернулся с войны? — Фриц повторил.
Валерик кивнул головой, и губы невольно стянулись.
— О-о, братишка, майн Готт… Не горевай! Ты будешь гороши пилот. Братишка будешь русиш ас!
— Я в нашем училище буду учиться. Присягу я знаю уже. Хочешь, сейчас прочитаю, и ты сразу выучишь, хочешь? Только каску надену свою, было чтобы по-правдашнему.
Фриц головой покивал понимающе.
Валерик нарвал бархатно-мягкой полыни белой, свернул жгутом и в каску вложил. Каска оделась в самый раз.
Фриц догадался, что для Валерика это было делом привычным:
— Зер гут! Очень горошо!
Валерик вытянулся в струнку и сделал руки «по швам»:
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…
При этих словах Фриц поднялся, выронил из рук кирпич и кирочку и стал по стойке «смирно»
Валерик этого не ожидал и запнулся, смутившись.
— Битте, битте, братишка, — серьезно сказал Фриц. — Присяга есть «Ахтунг!»
Это ободрило Валерика, придав его затее законную необходимость. Он поддернул штанишки и посерьезнел.
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, — начал он, стараясь четко выговаривать слова, как требует мама, — вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-крестьянскому правительству.
Я всегда готов по приказу Рабоче-крестьянского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.
Валерик вздохнул и каску снял:
— Вот так вот. Понял?
— Йаволь, братишка! Ихь ферштее дихь!.. Алес гут. Абер… Присяга есть, Сталин нет.
— А зачем?
— Сталин — рейхсмаршал! — и Фриц глазами показал на небо.
— Тогда я не знаю, — пожал плечами Валерик. — А про товарища Сталина никто не говорил. А где там скажешь? Там все словами занято… Без товарища Сталина, значит, надо. А ты свою присягу знаешь?