Страница 2 из 81
И вместе с далеким гудком лесопилки и зычным звоном вагонного буфера у путейских мастерских понеслось по округе жестяное царапанье лопат да тупые удары ломов и кирок.
— Валерик, иди снедать! — зовут мальчика завтракать.
Валерик не слышит. Сквозь бурьян он крадется к немцам, чтоб разглядеть их теперешних, когда у них кирки и лопаты, а у наших — оружие.
И в памяти разбуженной проснулось прошлое так явственно и зримо. То было здесь. Недавно, вроде, и давно…
Под городом уже гремели наши пушки, и немцы в спешке отступления все, что могли, уничтожали.
Валерик с матерью на огороде прятался и бегающих с факелами немцев из зарослей малины наблюдал: и робкие хвосты дымов над крышами, и проблески огня сквозь буйство зелени садовой, и крики слышал, выстрелы и слезы, где немцам поджигать мешали.
Потом все занялось! Костром округа запылала, и тучи дымные затмили солнце, и черный мрак упал на землю неузнаваемо-чужую. И плач людской смешался с яростью огня, стрельбой и свирепой жестокостью немцев.
Не во сне и не в страшном кино, а на его глазах метались люди в панике пожаров и внезапных, безвинных расстрелов. Их надрывные крики впивались в душу с гудением огня, стрельбой и воем обезумевшей скотины по дворам, потому так безжалостно-больно вонзились в память те мгновения.
И взгляд его, страхом охваченный, был немигающее острым, и ужас творимого немцами не давал ему плакать.
Вот рухнула крыша соседнего дома, и пламя утробно заржало, ввысь устремляясь столбом раскаленного дыма.
Вспыхнул порохом тополь над домом, и в радостном реве огня знакомый скворечник растаял.
Вдруг нежданно и жарко его дом охватило огнем! И обмер Валерик с испугом и криком в глазах, наблюдая, как дом пожирается пламенем, как ползут языки золотые по ставням и стенам. И вот уже облако дыма гудит и клубится над бурей огня. И нет больше дома!..
Из хаоса звуков прорвался к Валерику голос собаки.
— Мамка, мамка! Буяшка зовет! — стал упрашивать маму вернуться во двор и собаку с цепи отпустить.
Мать была неподвижна и нема. Безучастно глядела, как тает в огне ее собственный дом, будто это преступное действо было сном мимолетным. И лишь частые блики огня оживляли слезинки на лице омертвелом.
И Валерику вдруг показалось, что мамка его никогда не очнется и прежней не станет! И горько заплакал, пугаясь грядущего.
Крик собаки окончился стоном, от которого вздрогнула мамка и в себя возвратилась:
— Уходить надо, сыночка! Быстро! Немцы спалят и нас с тобой!..
— А Буяшка?
— Буяшка сгорел…
И с пожитками, что второпях нахватала, и сыном, она прочь заспешила, «Отче наш» про себя повторяя.
Дымом затянутый сад был сумрачно-чужим и страшным. Даже куры бездомные на ветках его казались наваждением недобрым. И домашние кошки, озверенные страхом, враждебно глядели на хозяев бегущих. Опрокинутый улей вылился пчелами. Поросенок с осмоленным боком смачно чавкал на грядке морковной…
Видя все это, мать даже шаг не замедлила, будто шла не своим огородом.
Лишь у парка замешкалась, у высокой ограды. И быстро решившись, пожитки оставила и с Валериком вместе в лазейку протиснулась между прутьев отогнутых, и на брошенный узел прощально взглянула, и, кусты обойдя, вышла прямо на немцев.
Вышла и обомлела.
Один из солдат, будто этого ждал, заступил ей дорогу.
Она сына прижала к себе, словно спрятать могла за сплетением рук своих и, ни к чему не готовая, сжалась.
А солдат начал лапать и тискать ее, растерянную и молодую, и Валерика больно прижал автоматом.
Мать. как могла, отбивалась, а Валерик заплакал, замахнувшись на немца.
— О! Рус иван! — крикнул немец. На шаг отступив, он под хохот вальяжно лежащих солдат на траве, дал над мальчиком очередь из автомата.
— Ахтунг! Ахтунг! — раздалась команда, зовущая к вниманию, и бросились немцы к машинам, от которых тянулись провода к заводу.
В тяжелых снах еще долго потом на Валерика падали стены завода и сгорающе-больно умирал его собственный дом, и плакал Буяшка, прикованный к будке цепями.
Острота пережитого сгладилась временем. За новыми днями прошедшее спряталось, но трясущийся в руках у немца автомат — вмерз в Валеркину душу навечно.
Фашисты несчастные!
От охранников прячась в бурьяне руин, ребятня разглядывала немцев настороженно: страх из прошлого еще над ними властвовал.
И Валерик глядел на немцев, никого вниманием не выделяя. Для него они были безликими, друг на друга похожими, как солдатские каски.
По их движениям вялым он видел, как им противно что бы то ни было делать. Но приказано рушить остатки стен, завалы разбирать и выносить на площадку щебень, для погрузки на машины.
И лишь от безысходности, с оскалом немощи, кувалдами тяжелыми вгоняли клинья в глыбы стен упавших, вгоняли как во что-то злое, им враждебное, взамен усталость получая и тупую претерпелость в лицах.
— И не страшные они, — говорит себе Валерик. — Даже бедные какие-то. Может, это другие немцы! Не те, что были при фашистах!..
Пленных немцев впервые увидел он прошлой зимой из окна квартиры тети Геры, где они с мамой Новый год встречали.
В сумерках заиндевелой улицы возник нарастающий скрип и глухой перестук деревяшек промерзших. И пошла на искристую наледь дороги черная масса пронзенных морозом людей. Мелким шагом они устремленно спешили, руки спрятав рукав в рукав. И дыхание стылое над колонной курилось и таяло в тумане огней.
И казалось Валерику, с этим визгом пронзительным так стучат не колодки, к ногам примерзшие, а сами немцы, на морозе околевшие, в тесноте колонны стукаясь плечами.
Ни лиц, одеревенелых на морозе, ни льдистых полусонных глаз через глазок, отогретый в окне, он не видел. Но холод подступившей ночи, что так нещадно мучил пленных на дороге, ознобом прошил его тело, и оно содрогнулось, наполняя Валерика жалостью и состраданием:
— Мам, а немцы замерзнут если, то убитые все «оживлятся?» — с верой в высокую жертвенность этих мучений, спросил он.
— Нет, сыночек, никто не воскреснет уже…
— А зачем тогда немцев морозят?
— А затем, что так надо! — тетя Гера сказала, берясь за бутылку.
— Надо? — Валерик задумался. — А надо кому, тетя Гера? Товарищу Сталину?
— А товарищу Сталину это зачем? — тетя Гера гримасой брезгливой сломала красивые губы и глазами «бодучими» на Валерика глянула. — Это надо другим в назидание… захватчикам всяким там, разным. Только так!.. Ну и сын у тебя, Аленка! Чистый профессор. Давай за него и за нас!
И запомнил Валерик прошедшую зиму: елкой нарядной в квартире тети Геры, громким концертом в мамином Гороно, радостью подарков сказочных с конфетами и пряниками тульскими и колонной пленных немцев, омертвелых на морозе с колодочным визгом на укатанном снегу…
…Ребятня, наглядевшись на немцев теперешних, заговорила безоглядно-смело, детского злорадства не скрывая:
— Так вам и надо, фашисты несчастные! Будете знать!
— Арбайтен, арбайтен! Шнель, шнель!
— Хенде хох, дойче швайне!
— Немцы говорили «русише швайне!» — машинально отметил Валерик, радуясь смелости товарищей, кричавших сейчас из бурьяна те самые противные слова, что когда-то выстреливались в русских, может быть, даже этими немцами.
— Матка, млико! Матка, яйко!
— Дафай яйка! Дафай шпек!
— Алле эршисен! Алле эршисен!
— Гитлер капут! Паразиты фашистские!..
В тени под стеной сержант показался и папиросу вынул изо рта:
— А ну-ка смылись быстро! Быстро, я сказал!
— Да? А моих браточков повесили и папку в деревне заместо партизан!
— А у нас усих поубывалы! Тильки я пид печкою сховався у дровах!..
— А почему вы за них заступаетесь, дяденька? Они же фашисты! — прокричала девочка с козой. — Они наш дом сожгли без спроса! И тетю Галю в Германию согнали! А вы заступаетесь! Это не честно…
— Кто пикнет еще — заберу в НКВД, — теряя запал командирский, негромко добавил сержант, но дети, онемевшие сразу, попятились и спрятались в бурьяне.