Страница 74 из 97
— Вот те и на, — с досадой бурчит Бите. — Знай только выкладывай. И так подушных за год восемь с полтиной… А все из-за них, негодяев!..
— В приказе имеется предупреждение, — поясняет писарь, жуя селедку. — Ежели такие вещи повторятся, штраф будет удвоен.
— Ну, дальше уж терпеть невозможно! — волнуется Скалдер. — Они будут разбойничать, а мы — плати. За что я должен платить? Как я могу их укараулить? Разве у меня не отобрали ружье и револьвер, как у всех других?
— Пусть платят батраки, испольщики и их девки, — вмешивается Зетыня. — Они бегали по собраниям социалистов. Освободители! Землю им надо было делить! А теперь всё — хозяевам! И так покоя от этих чертей нет. То и дело слышишь: тому угроза прислана, у того тысячу потребовали.
— Мы, госпожа Подниек, ничего поделать не можем. Препровождают приказ, наше дело исполнить.
Зетыня в отчаянии. Господин Вильде, наверно, подумал, что она его обвиняет.
— Да я не о вас, господин Вильде! Я же понимаю.
Барон откашливается.
— Вот видите, дорогие мои, как получается. Вам всем приходится страдать. Потому что и вы бегали по митингам, слушали, что социалисты болтают.
— Не говорите так, господин барон! — Зетыня волнуется. У нее даже слезы на глазах. — Не все бегали. Пусть докажут, что я хоть на одном митинге была.
Барон не слушает ее.
— Вот видите, дорогие хозяева, вы до сих пор были дураками. Зачем кричали вместе с батраками: помещики, помещики… имение наш общий враг! А я вам говорю: социалисты обманывают вас. Они сожгли бы все имения, разделили землю — потом подошел бы и ваш черед. Думаете, социалисты вас пощадили бы? Освободители… Так я вам скажу: для них все равно — мы или вы. Вам они такие же враги, как и нам. Недаром они прозвали вас серыми баронами.
— Совершенно правильно, — подтверждает Скалдер. — Я всегда говорил: имение нам не враг! Какая может быть у нас вражда с помещиками? Разве я в своей усадьбе не такой же барин? Кто имеет право прогнать меня с моей земли? Мой враг — мой батрак, который ест мой хлеб, обкрадывает меня да еще деньги с меня получает… Я это всегда говорил…
— Хорошо вам, богачи, так говорить… — ворчит в бороду Бите.
— Каждый, кто прилично одет и у кого рубль в кармане, им враг, — рассуждает Вильде. — Мое — мое, а твое — тоже мое. Вот их закон… Что вы сказали, госпожа Подниек?
— Да, да… — Зетыня восторженно вздыхает и кивает головой.
— Поэтому я и говорю, — возбужденно продолжает барон, — нам надо держаться вместе. Всем, у кого есть собственность. Если мы начнем драться между собой, говорю я вам, они проглотят нас всех. Вы, хозяева, до сих пор плохо относились к нам. Но мы не помним зла, прощаем вам и первые протягиваем вам руку.
Он действительно протягивает руку — как раз посередине между Скалдером и Подниеком. Скалдер не замечает руки. Подниек, правда, видит, но не уверен, достоин ли он пожать ее. Зетыня толкает мужа в бок. Тогда он хватает руку барона и с особенным усердием пожимает.
— Ах!.. — вздыхает Зетыня, блаженно улыбаясь.
Альма Витол входит в людскую. Стукул только что вернулся из леса с возом еловых сучьев и обедает за столом. Перед ним жареная свинина с картошкой в мундире. Стукулиене, присев на корточках у плиты, чистит золой дно котелка. Слегка повернув голову, она язвительно говорит мужу:
— Фрейлейн наша все-таки вернулась…
И тот исподлобья смотрит на девушку.
Стукулиене следит за каждым движением Альмы, и по лицу видно, до чего ее возмущают чистая кофточка и башмаки девушки.
Альма отгородила в углу свою кровать ситцевой занавеской. Отодвинув ее, она видит там гостью. Мать впервые пришла к ней.
На кровати лежит какое-то платье. Из ящичка стола вынуты Альмины письма и всякая мелочь: мать сует туда разные кружева, ленты и тонкую вышивку.
— Где ты шляешься? — корит она дочь. — Я принесла тебе блузки и кружева. Кружева я положила сюда. А бумажонки и прочую дрянь брось в печку. Зачем тебе всякий мусор?
Мгновение Альма смотрит злыми глазами, потом подходит и отталкивает руку матери.
— Чего ты тут роешься! Какое тебе дело! Зачем пришла! — Одним рывком она сгребает из ящичка все эти красивые вещички и швыряет на кровать. Часть падает на пол. Она наступает на них и сердито укладывает обратно свои вещи.
— Ишь ты!.. — Мать со злостью шлепает ее по руке. — Рехнулась, что ли! Чего кидаешь! Такое добро на земле не валяется!
— Где ты его достала, не знаю. Но мне его не нужно. Забирай свои тряпки!
Мать страшно обижена и возмущена.
— Ты, поди, ошалела или ослепла! Не видишь, что чистый шелк.
— По мне — хоть золото. Раз не мое, мне и не нужно.
— Ах, не твое! Тогда покажи мне свое. У тебя только и есть, что юбчонка да блузка эта да еще красная. И… — она вставляет такое словечко, что Альма густо багровеет.
— Да уймись ты! — злится она. — Хоть бы чужих людей постыдилась…
— Вот еще! — кричит старуха. — Не строй из себя принцессу. Дают — так бери.
— Ничего мне от тебя не нужно. Ничего. И сама ты мне не нужна. Ну, зачем явилась? Разве я тебя звала? Думала, наконец-то избавилась от тебя…
— Ну и ты мне не больно нужна!.. — Старуха сердито подбирает разбросанные вещи и завязывает в узелок. — Обходилась без тебя и дальше обойдусь. Подумаешь, барышня какая. У меня у самой все есть. Да ты себе еще и на передник не заработала. Не будь меня, нагишом бы бегала. Бегай, бегай, мне что за беда. Только гляди, потом не лезь опять к матери. Кочергой спроважу.
Она уже откидывает занавеску, но, увидев жадно прислушивающихся чужих людей, вновь распаляется:
— Недаром говорят: чем голей, тем шальней. Ну какой тебе толк был от этих женихов? Ходили вереницей. Всякие писаришки и невесть кто. Ты уж и загордилась. Хоть бы брошку какую или перстенек подарили. А то нистолечки…
Она поворачивается к Стукулиене, которая с готовностью поддакивает ей.
— Как же, милая, как же, — услужливо соглашается Стукулиене. — Нынче молодые бог весть как нос задирают. Взять, скажем, твою дочь. С нами она словечка не промолвит — где там! Мы — мужичье простое. А у нее хоть подол мокрый, а нос кверху…
Альма бросается ничком на кровать и зажимает уши руками. Слышит, что хозяйка из кухни зовет ее, но не отзывается. Все надоело и опротивело до смерти.
Вечером Альма бежит на иокумский хутор. Там у Анны Штейнберг отдельная каморка.
Наклонившись над маленькой лампочкой, Анна переделывает для мадам Вильде зеленое платье. В комнатке тихо, тепло. Альма садится и смотрит, как проворно мелькает иголка в тонкой шерстяной ткани. Колесо швейной машины тускло поблескивает при свете лампочки… Альма до того устала, что ей даже говорить не хочется.
Она смотрит на работу Анны, потом поднимает глаза. До чего полюбилось ей это бледное овальное лицо с темными глазами и плотно сжатыми губами. Особенно хороши волнистые каштановые волосы, тяжесть которых точно огибает тонкую шею. Есть в ее лице что-то неотразимо привлекательное, но что именно — не сразу поймешь и определишь. Может быть, неуловимый след перенесенных страданий и строгое спокойствие — словно бледное сияние неба после едва пронесшейся грозы.
Молчит и Анна. Зачем говорить, когда и без слов так приятно сидеть друг с другом. Все наметано, надо бы пересесть к машине, но там примостилась Альма. Да к тому же слишком темно. Лучше отложить до утра.
Анна откладывает в сторону зеленое платье мадам Вильде и втыкает иголку в мягкую тряпичную подушечку. Альме кажется, что у нее все получается особенно ладно. Она могла бы поцеловать эти красивые, сильные руки…
Стоит Анне взглянуть серьезными, грустными глазами, как Альме становится не по себе. Она встает и пересаживается на кровать, чтобы на нее не падал свет.
— Ты ходила туда? — спрашивает Анна. Обе они знают куда.
— Да. И можешь себе представить, кого я там встретила. — Она бросает пугливый взгляд на дверь, наклоняется и шепчет: — Мартыня Робежниека.
Анна кивает головой.