Северный ветер

— Будь здорова и голову не вешай. Не бывает несчастий, из которых не было бы выхода. Девятнадцать лет — такой возраст, когда все еще впереди. Даже то, что кажется потерянным. И держись Анны…

Альма бредет домой по болоту.

Странно. Столько горького, злого сказал ей Мартынь Робежниек. Будто хлестал ее заскорузлой ладонью по лицу. Так больно было, а она словно жаждала боли и с какой-то необыкновенной радостью принимала наказанье. Альма сама не раз уже говорила себе то же, что она от него услышала, и, мучаясь угрызениями совести, считала, что ни один порядочный мужчина больше на нее не взглянет. К Акоту она посмела прийти лишь на могилу… Поговорил с ней только что Мартынь Робежниек. Опасный, прославленный, умный Мартынь, которого теперь все проклинают. Стыдил ее, упрекал, но не об этом сейчас хочется думать. Ведь под конец он даже утешал ее. Умный, добрый Мартынь! Ободрял, как Анна Штейнберг. Ей казалось, что Анна говорит только так, чтобы успокоить ее. Чтобы она ничего не сделала над собой. А ей нужно было услышать мнение мужчины. И теперь оно у нее есть — теперь есть!

В свои девятнадцать лет она в сущности ребенок. Последнее время сознание страшной вины висело у нее на шее, как тяжелый жернов. Выслушав сейчас суровые слова, она почувствовала облегчение и может уже оглядеться вокруг: нет ли где-нибудь в жизни и для нее чего-то светлого, вроде вон того голубого просвета в тучах.

Но она не позволяет себе долго тешиться надеждами. Она ведь не ребенок. Как состарили ее последние жуткие полгода. И спокойствие улетучивается столь же быстро, как затянуло голубой просвет на небе.

Что пользы от утешений, если сама чувствуешь себя невыносимо гадкой. Навязчивые воспоминания о недавно пережитом преследуют, как кошмар. Мучительные думы, не давая как следует поднять голову, вновь тянут в омут. Неокрепшая натура не в состоянии сохранить равновесие в этом водовороте тяжких переживаний.

Переступив порог дома Подниека, Альма натыкается на Зетыню.

— Где ты шляешься? — набрасывается на нее хозяйка. — Можно подумать, что твоя Анна живет на краю света, — целыми днями пропадаешь. Ты мне шататься в будни брось. Таскайся по воскресеньям или ночью. У меня гости, а помочь некому.

Сегодня как раз гостей немного. Владелец двух усадеб и ветряной мельницы Скалдер, полукрестьянин, полугорожанин, лысый, с седыми, коротко подстриженными усами; высокий, широкоплечий, с пышной шевелюрой и длинной темной бородой, лесник и арендатор усадьбы Бите да барон Вольф, опьяневший, потный, как всегда.

То ли потому, что после отъезда фон Гаммера с драгунами он остался не у дел, то ли из-за того, что стыд и страх его одолели, барон в последнее время завел дружбу с хозяевами. Чуть ли не каждый день его можно видеть в той или другой усадьбе. А чаще всего он гостит у Подниека. Волостной старшина сначала стеснялся знатного гостя, но постепенно привыкает и даже начинает чувствовать себя польщенным его посещениями. Особенно если на столе появляется бутылка.

Она и на сей раз на столе. Идет оживленный разговор. Бите с Подниеком помалкивают, зато усердствуют барон со Скалдером.

— Ага, — смеется Подниек, — барышня явилась.

— Барышням не мешало бы всыпать, — говорит Скалдер, — чтоб не смели в будни шляться. Пусть раз навсегда запомнят: вечные праздники кончились.

— А у вас они тоже кончились? — спрашивает Альма, останавливаясь в дверях.

— Слыхали? — хохочет лесник.

— Мало вы их пороли, господин барон, — угрюмо бормочет Скалдер. — Всех подряд надо было. Чтобы клочья летели.

— Конечно, мало, — соглашается барон. — Господин фон Гаммер хотел быть гуманным. Всех подряд надо было… — Он с вожделением рассматривает разрумянившуюся на морозе девушку. Ухмыляется, и длинные зубы вылезают из-под верхней губы. — Барышня… Наверно, в имении была… у матросов.

— Там мы оба получили отставку, господин барон, — обрезает она.

Скалдер нервно ерзает на стуле.

— Ну и остра на язык… пигалица…

Подниеку не по душе такой разговор.

— Ступай, Альма, ты нам не нужна. Когда понадобишься, позовут.

Альма уходит в соседнюю комнату и сбрасывает полушубок. Через неплотно прикрытую дверь ей слышно, о чем говорят гости.

— Да… — прожевывая закуску после выпитой рюмки, рассуждает Скалдер. — Так их никогда не истребишь… Придет лето, зазеленеют леса — чего им не жить. Уж я вам говорю. Угонят с пастбища овцу, вытащат ночью из погреба горшок молока — и запируют себе, как на свадьбе. Водки-то у них вдоволь. Думаете, когда грабили винные лавки да корчмы, они не сделали себе запасец? Тот же Мартынь Робежниек. Все знают. Он раньше первейший пьяница был.

— А теперь первейший социалист… — Подниек робко усмехается.

— Да, на чужом добре да за счет дураков чем не житье. Денег у них тоже вдоволь. С одного тысячу, с другого две… Да я вам говорю, покоя не будет, пока их всех не выловят.

— В моих лесах их нет, — самоуверенно заявляет Бите, дымя трубкой. — Я каждый уголок знаю. В лесах озолского имения — вон они где. Оттуда шляются по всей округе. Проклятые, всех трех моих собак пристрелили.

— У меня лесники — олухи, — сетует барон.

— Лесникам одним не справиться, — Скалдер машет рукой. — Встретит целую банду — и глядит, как бы самому уцелеть. Надобно хоть раз устроить настоящую облаву. Все леса в один день прочесать. Пятьсот драгун и матросов поставить загонщиками по просекам и дорогам. В провожатые взять лесников, хорошо знающих все чащобы. Уж я вам ручаюсь, очистили бы.

— Нам нужны группы самозащиты, — говорит Подниек. — Одни солдаты не могут всех охранять. Пока им сообщишь, те, смотришь, уже скрылись в лесу.

— Опять письмо прислали? — спрашивает Скалдер.

Подниек мнется и бормочет что-то невнятное.

— Нынче куда хуже, чем в те сумасшедшие дни, — восклицает Скалдер. — Тогда по крайней мере прямо говорили: ты и такой и сякой. Можно было открыто объясняться и оправдываться. А теперь — пришлют письмо. Там-то и там-то положи восемьсот или тысячу…

— Сколько же раз вы уже платили? — спрашивает Бите. — Сначала говорили, что два. Теперь, выходит, уже три…

Скалдер только морщится и не отвечает.

— Группы самозащиты нужны, — соглашается барон. — Я уже говорил об этом с князем. Не соглашается. Откуда, мол, мне знать, кому тут можно довериться, а кому нет. Вы опять начнете драться между собой, а я потом возись с вами. Я ему доказываю, пусть, мол, помещики и пастор укажут, кому можно довериться, кому нет…

Беседу прерывает появление господина Вильде. Он в шубе, с папкой под мышкой. Его встречают, как дорогого гостя, и усаживают за стол. Но он приехал по делу, раскрывает папку и обращается к волостному старшине:

— Я вас ждал сегодня, господин Подниек, но вы не приехали. Вчера вечером поступил пакет от князя Туманова. — Он вынимает из конверта бумагу и разворачивает ее. — За нападение на матросов и освобождение арестованного на волость накладывается денежный штраф в размере двух тысяч рублей. Кроме того, за убитую лошадь дополнительно — двести пятьдесят. Всего две тысячи двести пятьдесят рублей. Штраф надлежит взыскать со всех живущих на территории волости мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. Уплата в недельный срок, считая со вчерашнего дня. Приказано оповестить об этом на волостном сходе… Я считаю, надо будет созвать послезавтра…

— Да, да, — бормочет Подниек. Собрание и само происшествие ему весьма неприятны. — Ну, выпейте, господин Вильде. Сделайте одолжение.

Медленно, будто нехотя, Вильде опрокидывает рюмку и рассматривает закуску на столе.

— Нет ли у вас кусочка селедки?

— Альма! Принеси селедку! — кричит Подниек. Альма выходит, но тут же сталкивается с хозяйкой, которая несет уже селедку, заправленную луком и уксусом.

— Сколько же это получается на каждого? — интересуется Скалдер.

— Мы уже подсчитали… Благодарю вас. — Вильде, подцепив на вилку кусочек селедки, галантно кланяется Зетыне. — Два рубля тридцать четыре с четвертью копейки.