Северный ветер

— Законный суд… — Зиле усмехается. — Будто я не знаю, кто дела вершит в судах…

— Нет, нет… — Матрос мотает головой и отходит подальше вперед, чтобы прекратить напрасные разговоры о невозможном.

По ту сторону леса ветер крепчает и метет прямо в глаза. Матросы, отшагав десять верст, устали и нахмурились.

Зиле сидит на розвальнях сгорбленный, мрачный. Товарищи… Как убегать да скрываться — товарищей сколько хочешь. А на смерть — иди один. К чертям в преисподнюю — пожалуйте один. Тут уж товарищам не до тебя.

Он не видит, что с пригорка, на который они сейчас взбираются, спускаются двое. Запорошенные снегом, они тяжело ступают, подставляя ветру спины.

Останавливаются и закуривают. Потом снова идут и, поравнявшись с идущими впереди конвоирами, по крестьянскому обычаю одной рукой вынимают изо рта трубки, другой, приветствуя, приподымают козырьки шапок.

Зиле замечает их, когда идут они уже совсем рядом, по бокам розвальней. Он вздрагивает и не успевает даже вскрикнуть.

Поравнявшись с вооруженными матросами, прохожие разом бросаются каждый на своего. Толстяк успевает раньше вырвать винтовку и, отскочив к обочине, целится.

— Пусти или пристрелю! — кричит он второму матросу, который все еще борется с Мартынем.

От грозного окрика или от выстрела, что гремит тут же за его спиной, матрос выпускает винтовку из рук.

Никто и не думал стрелять в людей. Бедная лошаденка, зарывшись головой в снег, еще колотит задними ногами по передку розвальней. Сниедзе бросается к Зиле и перерезает веревки. Шагах в десяти из-под заснеженного куста поднимается и Айзуп. Он грозит тем двум матросам, которые, обернувшись, хотели броситься на помощь. Зиле подбегает к Мартыню и выхватывает у него из кармана револьвер.

Толстяк опускает винтовку и опирается на нее.

— Так-то, братцы, — говорит он с усмешкой. — Теперь нас пятеро против пяти. Но у вас в руках пусто, а у нас — сами видите. Насчет умения обращаться с оружием не сомневайтесь и лучше не заставляйте нас доказывать это. Сами понимаете, нам нет никакого смысла отправлять вас на тот свет, когда в имении еще сто сорок пять, не считая князя. Мое предложение такое: ступайте себе спокойно дальше. Сани пусть останутся тут. Дойдете вон до того холмика, а оттуда пусть один вернется за винтовками. Вы их заберете с собой, без патронов, конечно… Это ультиматум. Согласны — собирайтесь в путь. Если нет…

Двое матросов уже повернулись и уходят, остальные плетутся за ними, понурив головы.

Толстяк сует руку в карман и вытаскивает трубку.

— Эту штуку прибережем для другого раза, — смеется он. — Ну, пусть кто-нибудь скажет, что такая трубка не может пригодиться. — Из другого кармана он достает папиросу и закуривает.

Не говоря ни слова, Зиле всем по очереди крепко пожимает руки.

15

Спустя три дня в усадьбе Крии полно матросов. Следствие и допрос ведет сам князь.

Матросы обшаривают все углы, закоулки, чердаки. Ковыряют штыками стены. Опрокидывают копну соломы и раскапывают под ней непромерзшую землю. На гумне и в хлеву перетряхивают сено и корма. Но ничего подозрительного найти не могут.

Князь Туманов и в изворотливости и в беспощадности уступает фон Гаммеру. Тот теперь со своим отрядом переброшен в Тукумский уезд, где требуется твердая рука для расправы над участниками крупного восстания. Князь допрашивает всех обитателей усадьбы вместе и порознь, но ничего путного добиться не может. Запорошенные следы в лесу и на дороге как будто говорят о том, что где-то поблизости было убежище лесных братьев. Однако явных доказательств нет. Князь Туманов уже несколько раз собирался арестовать Вилниса. Но, глядя на его убогое хозяйство и внимательно присмотревшись к его близким, он оставляет свое намерение. Теперь он несколько глубже разобрался в истории здешних беспорядков, в их причинах и поэтому не может быть столь неумолимо суровым и безжалостным.

Правда, весьма подозрительно укрывательство раненого Акота. Совсем нетрудно раскрыть его настоящее имя и судьбу. Неправдоподобно звучит рассказ о том, будто его расстреливали в лесочке за станцией, но он уцелел, блуждал по лесам в поисках лесных братьев и случайно забрел в Крии. Однако дольше допрашивать его немыслимо. Он такой хилый и желтый, как пергамент. Дышит тяжело и говорит еле слышно. Видимо, дни его сочтены. Бесчеловечно было бы мучить того, кого сама судьба пыталась вырвать из когтей смерти. Здесь он безвреднее грудного ребенка. Пусть уж дожидается своего часа.

И князь со своими матросами уезжает. В усадьбе снова пусто и тихо. В десять раз тише, чем раньше. Будто все вокруг вымерло. Вилнис по-прежнему молчалив. Индрик сидит, скорчившись, занятый своими думами. Старая Ильза по-прежнему сердито бранит скотинку. К весне коровам уже ничем не угодишь. Сено раскидано, слегка обгрызенные, мерзлые бураки валяются в кормушках. Молока дают совсем мало. Шерсть у овец торчит клочьями. Лучшая свинья задавила двух поросят, а их всего было восемь…

Дом оживает только по субботам к вечеру, когда из школы возвращается Майя. Грозные события не убили в ней жизнелюбие и веселость. По-прежнему она властно командует Индриком, и в такие минуты даже Вилнис иногда вставляет словечко.

В воскресенье с самого утра Майя присаживается на кровать Акота, у его ног. И, как обычно, начинает рассказ обо всем, что случилось за неделю. Ее только удивляет, почему он так тихо лежит и такой неразговорчивый. Порой она даже обижается и начинает тормошить за рукав.

— Ты! Почему молчишь? Уснул? Как можно лежать так целый день?

— А ты рассказывай, я слушаю… — еле-еле шепчет он.

Она с минутку еще болтает. Потом, подумав о чем-то, опять спрашивает:

— Почему ты так тихо говоришь?

И, видя, что он только шевелит губами, не произнося ни звука, Майя обращается к Ильзе:

— Тетушка Ильза, он больше не хочет разговаривать со мной.

— Оставь ты его, детка, в покое. Ему тяжело, потому он и не разговаривает.

Уже несколько дней Ильза замечает, что больной странно поблескивающими глазами смотрит в одну точку. Многое она перевидала на своем веку и знает, что означает такой взгляд.

Как-то утром его находят мертвым. Кажется, будто он уснул спокойным, безмятежным сном. Глаза прикрыты, губы плотно сжаты, только в уголках засохла кровавая пена. Руки так крепко сцеплены, что приходится разжимать их силой, чтобы уложить по бокам. Не осталось и следа от судорог, которыми смерть душила жертву.

Вот и не стало у тетушки Ильзы еще одного сына. И одним злодеем, бунтовщиком на свете меньше…

Лесные братья в усадьбу больше не заходят. На самом краю лощины, на крохотной треугольной полянке прорубили они в мерзлой земле могилу Акоту. Мать его живет где-то далеко, некому известить ее о смерти сына. Да и не все ли ему равно теперь, где зароют.

— Здесь он будет лежать на самой границе, — говорит Толстяк, дымя папиросой. — На рубеже двух волостей и двух революций.

— Я бы сказал: на рубеже двух эпох, — задумчиво произносит Мартынь.

— Жаль, что тебе будущее кажется слишком далеким. Ты стал удивительно консервативен.

Мартынь пожимает плечами.

Могила удачно расположена между елью и березой.

— Тут над ним всегда будет зелень, — говорит Зиле. — Ни венков, ни цветов. Да так оно и полагается честному лесному брату. Пусть сама природа украшает его могилу. Летом в ногах у него будет шелестеть береза. Зимою ель укроет голову от снега. Спи спокойно, дорогой брат. Мы тебя похоронили как надо!

У молоденького Сниедзе видны на глазах слезы, хотя он мужественно силится скрыть их.

— Ты сделай весной оградочку вокруг, чтобы скот не потоптал могилу, — говорит Мартынь Индрику.

— Э-э, — отзывается тот, мрачно уставясь в землю.

Медленно бредут лесные братья к своему убежищу. Им некуда спешить. И так от безделья время тянется мучительно долго…