Страница 26 из 97
Ян рукой дотрагивается до шапки и отходит с гордо поднятой головой. Толстяк плюет ему вслед.
— Чего он таскается за вами? Может быть, вы тоже собираетесь переметнуться к декадентам? Забыться «в волнах страсти алой»?
Все хорошо знают о взаимоотношениях между Мартынем и Зельмой. Однако цинизм Толстяка немного задевает и Мартыня и Зельму. Правда, они понимают, что это идет от его грубоватой и несдержанной натуры и сказано не по злобе. Зельма отворачивается. Мартынь машет рукой.
— Брось. Лучше расскажи, чем ты теперь занят. В последние дни тебя совсем не видно.
— Вашему царству приходит конец, — смеется Толстяк. — Прошла пора речей, надо действовать. Ваше время кончается — начинается мое.
— Ты еще собираешься действовать? Пятидесяти маузеров ты как будто не получил. Как же велико твое войско?
— Стратегическая тайна… — Толстяк загадочно щурится. — Есть еще несколько вакантных мест. Не хочешь ли поступить к нам? Я полагаю, что скоро, так или иначе, тебе не перед кем будет произносить речи,
Втянув подбородок в поднятый воротник пальто, Мартынь глядит на снег и молчит.
— Завтра или послезавтра нам предстоит первое крупное дело. Нужны люди. Мы принимаем каждого, у кого смелости чуть больше, чем нужно для речей перед деревенскими бабами.
— Может быть, я и пойду с вами. Ты прав: наше время кончается. Тебя можно найти все там же?
— Там. Когда я дома бываю…
Пожав друг другу руки, они расстаются.
Ян Робежниек заходит на Карлинскую мызу.
Клеть, хлев и погреб настежь… Всюду пусто. Кое-что унесли, наверное, дружинники из дзильнской корчмы, а остальное растаскали окрестные крестьяне. Перед людской собралась группа женщин, они о чем-то встревоженно переговариваются. Заметив Яна, тут же умолкают, провожая его взглядами до самых дверей господского дома.
Госпожа Мейер лежит в постели. Окно закрыто ставнями, на столе горит лампа с темным абажуром.
— Наконец-то ты пришел, — сокрушается она. — Все меня уже покинули. Где Мария? Я каждый день могу умереть, а она не приходит.
— Она сама болеет. Сегодня хотела подняться, но я ее отговорил. Она ведь боится простуды. И потом — время теперь такое. Лучше пусть сидит дома и поменьше показывается на улице. Люди стали хуже зверей.
У тещи глаза загораются.
— Они всегда были такими, только Начальства боялись. Кнут, кнут им нужен. И они получат его… Ты слыхал: драгуны идут.
— Говорят… — пугливо отзывается Ян. — От них тоже хорошего ждать нечего. Пострадают и виновные и невинные.
— Где они, эти невинные? Скоты — все до последнего. Поглядел бы ты, что наша прислуга и бабы тут делают. Воры и грабители!
Она начинает подробно рассказывать о грабежах, о всяких насилиях и хамстве, которые ей пришлось пережить. Рассказывает она об упрямстве и своеволии Юзи. Вот сегодня и вчера в комнате только семнадцать градусов тепла. Уже три дня ей приходится пить по утрам просто кипяченое молоко. Юзя говорит, что шоколада больше нет и сахара тоже… Сама все выпивает со своими кавалерами. Каждую ночь слышны чужие голоса и смех. Пируют, как на свадьбе. Последнее растащат…
Про Юзю Ян слушает с интересом. Все остальное он уже не раз слышал, и ему надоело. Еще он замечает, что теща крайне раздражена, изъясняется весьма энергично и совсем не похожа на умирающую. И о муже она не очень скорбит. Уверена, что ему удалось где-то спрятаться. Она-то его знает. Да и помощь близка… Чувствует, что силы возвращаются к ней. «Всем, всем им достанется…»
Они еще долго обсуждают важный вопрос о переселении госпожи Мейер в школу, к дочери. Уже две недели идет у них об этом разговор. Все взвешено до мелочей. Уже который раз они решают, даже назначают день переезда, уславливаются о мебели, о всяких других вещах — какие взять с собой, какие оставить. И всегда случается что-нибудь непредвиденное. То вдруг ветер разбушуется и дорогу заметет. То работники заняты и коня негде достать или сани все в разъезде…
Но вот, окончательно договорившись, Ян идет к Юзе, чтобы распорядиться.
В кухне за столом сидит Витол. Винтовку и шашку урядника он поставил в угол возле половой щетки и сковородки для поджаривания кофе. На столе тарелка с остатками жаркого, кофейник, черный и белый хлеб, банка с вареньем и полбутылки ликера. Полушубок у Витола расстегнут, гарусный шарф развязан и свесился до земли. Сам он взбудораженный и веселый. Видно, только что хохотал. И Юзя тоже. Раскрасневшаяся, сверкая белыми зубами, стоит она у стола, спрятав руки под передник.
Ян неприятно поражен. Не столько тем, что встретил здесь Витола, как тем, что тот даже и не думает смущаться. Он приподымается и развязно протягивает Яну руку. В Яне просыпаются барские замашки. Он отворачивается и переставляет что-то на плите.
— Юзя! — командует он. — Собирайся! Завтра барыня переезжает в школу.
— Какого черта ее туда понесет! Чем тут плохо? Выдумают невесть что…
Яну кровь бросается в лицо.
— Барыне лучше знать. Ты делай, что велят… Угощает тут всяких…
Выходит и захлопывает за собой дверь. Вслед ему несется дружный смех.
— Барин выискался!
Старый Робежниек тащит домой шубу управляющего. Сшита она из белых пушистых овчинок, тяжелых и теплых. Запыхавшись, подходит он к дому. Сердито колотит о порог облепленными снегом постолами.
Старая Цериниете в недоумении уставилась на него.
— Батюшки! Шуба-то управляющего! Не рехнулся ли, отец, на старости лет? Троих таких, как ты, туда запрячешь. Где ты ее достал? Или и ты с грабителями заодно?
— Не мели зря! — бурчит Робежниек. И, закрывая поплотнее дверь, ворчит: — Всюду суется, старая карга…
Комната, как всегда, пуста. С тех пор как нет Лиены в доме, сюда забредет иногда только старая Цериниете, и то, если он не успеет заложить дверь щеколдой. Повсюду грязь. На кровати навалена гора всякого тряпья. На столе горшки с молоком и ворох грязной посуды. Перед плитой куча мусора. На одном табурете ковш, на другом дырявая рукавица с воткнутой в нее иглой.
Бережно кладет он шубу управляющего на кровать. Срывает со связки луковицу, разрезает ее и трет глаза. Слышал, что это лучшее средство против тумана в глазах. Его старческое лицо уродливо морщится. Туман в глазах еще гуще, но ничего не поделаешь. Сказывали, что потом проясняется.
Отпив из кружки глоток бурой жидкости, Робежниек берет шубу управляющего, стряхивает с нее прилипшие пушинки и идет к чулану.
Сначала робко стучится, потом каким-то старомодным ключом отпирает дверь.
Управляющий сидит на скамейке у маленького заиндевевшего окошка, только нижний край стекла немного отпотел.
Обрюзгший, обросший клочковатой бородой, исхудавший. И тени не осталось от прежнего франта.
— Ну? — спрашивает он, едва Робежниек появляется в дверях.
Вместо ответа старик протягивает ему шубу и, порадовавшись изумлению управляющего, начинает рассказывать, как все было.
— Ага… — мычит Мейер. — Это хорошо, Робежниек. Ты, Робежниек, хороший мужик. Сколько? Двадцать пять, говоришь? — Пошарив в кармане, он вытаскивает двадцатипятирублевку. Подумав, достает еще рубль и протягивает старику: — Это тебе за труды.
— Что вы, барин, что вы! — Робежниек обеими руками отмахивается. — Какие уж тут труды! Лучше не предлагайте — я не возьму… — Но Мейер настаивает, и приходится взять. Тогда он пытается поцеловать руку управляющего, но тот не дает.
— Не надо, Робежниек. Ты и так очень мне помог.
— Да что там, господин управляющий. Много ли вы съели. Сколько ни принесешь, почти все и уносишь обратно. Не умею я, и, на беду, нет у меня хозяйки в доме.
— Спасибо тебе и за это, Робежниек. Ну, что слышно новенького?
Робежниек не может вспомнить. Понаслышался он в Гайленах о многом, да разве все в голове удержишь. Но если расспросить его хорошенько, может быть, кое-что и припомнит.
— Да, люди болтают… Говорят, значит, что драгуны сюда идут…
— Да? Откуда?