Северный ветер

Яну приятно услышать это. Воспоминание о речи, произнесенной на кладбище, все время мучило, не покидало его, хотя ни себе, ни другим не посмел бы он признаться в этом. И сюда он пришел именно для того, чтобы узнать, насколько причастным считают его… Вот и отлегло от сердца.

Зельма дождалась братьев и пошла рядом с Мартынем. Что-то ему рассказывает. Ян улавливает из их беседы лишь отдельные слова. Они нарочно говорят тихо, чтобы он не разобрал. Это задевает его. Что он, чужак, отщепенец какой? Может, они подозревают его в предательстве? Он порывается совсем отстать, чтоб не слышать ни слова. Однако любопытство слишком велико. Да и мрачные предчувствия не оставляют его. Как бы помимо желания тащится он за ними по пятам и подслушивает.

— Ты совсем выбился из сил, — тихо говорит Зельма. — Тебе бы отдохнуть хоть несколько дней. Не кое-как прикорнуть, а по-настоящему лечь в постель и выспаться. Иначе ты не выдержишь!

— Где же она — эта постель? — усмехается Мартынь. — Высплюсь после смерти. Теперь некогда спать.

— Ты мог бы у меня… — почти неслышно произносит Ян.

— Совсем не время теперь пугать людей рассуждениями о смерти, — говорит Зельма. — Если у тебя нервы расстроены, если ты сам надорвался и болен, то по крайней мере не расхолаживай других.

— У них болезнь посерьезней моей. Ржавчина старого мира въелась в их тело, мозг и душу. Я стремился, отдавал все силы, а теперь должен махнуть рукой. То, что веками всасывалось и прививалось, в один день не вытравить… Разве это организованная масса, способная к борьбе? По-моему — толпа, которой нужно хлеба и зрелищ. Для них и революция только игра. Они не умеют смотреть открыто в лицо опасности, взвешивать, занимать твердые позиции. Романтики и мечтатели, а не солдаты. Я нарочно показал им действительность во всей ее неприкрытой наготе. Напрасно. Они не хотят слышать и не слышат. Им дороже самообман. А все эти усыпляющие пышные фразы о грядущих поколениях и окончательной победе демократии — сейчас самое опасное. В конце концов, что знают эти люди о демократии и ее борьбе? За будущее они и пяти копеек не дадут. Живут они только сегодняшним днем, а все их будущее — один лишь завтрашний день. Ничего не стоит рукой дотянуться до их идеала и спрятать его в карман. А все прочее даже не фантазия, не сновиденье, а просто чушь… Это тебе не городской рабочий. Это не фабричный пролетариат, у которого инстинкт борьбы и понятие социализма выкованы самой жизнью. Тут люди срослись с мечтой о собственном клочке, и мы им чужие. Если и в последний момент мы скроем от них суровую действительность, они назовут нас лжецами.

— Те, кто, следуя своим эгоистическим побуждениям, уже с самого начала повернулся к нам спиной, и так обзывают нас смутьянами и подстрекателями, — говорит Зельма. — Но и от тех, кто прислушивается к нам, шагает с нами рядом, мы не ждем признательности и славы. Ведь мы не затрапезные болтуны и кладбищенские плакальщики. Мы — пионеры социализма. Это гордое звание за нами останется. И я думаю, мы на него имеем право, так как воспитывали, направляли, подготовили и указали путь другим. Слабохарактерных людишек надо столкнуть лицом к лицу с правдой, иначе они ее никогда не увидят. Пусть пройдут они через все фазы борьбы, или им грозит еще надолго остаться романтиками и мечтателями. Пусть закаляются в опасности и огне, иначе они падут в первую же минуту. Они должны научиться единению и умению рассчитывать на собственные силы, а не ждать вечно помощи извне. Поэтому наш долг до последней минуты призывать их к борьбе, а не давать заблаговременно советы — бежать, сдаваться или умереть. Велика ли беда, если простофили потом проклянут нас или назовут лгунами. Правда, которой мы служим, не ищет почестей и не боится подобных проклятий. Нам, руководителям, ведущим за собой массы, нужно быть достаточно сильными, чтобы отвечать за свои дела перед судом истории.

Мартынь бережно берет Зельму за руку. Холодная как лед. И не согреть ее своей озябшей рукой.

— В одном отношении вы, женщины, выше нас. В вас больше оптимизма. Все вам представляется таким, каким вы хотите видеть. А я всегда был фанатиком истины. И не могу показывать другим то, чего сам не вижу. Когда называет меня лжецом тот, кто меня не понимает, это нестерпимо. Свою глупость и свою вину каждый должен осознавать. И вообще я не верю в превозносимый поэтами слепой инстинкт толпы и в чудеса стихийности. Эти старые идеалистические теории в нынешнее время не имеют никакого научного и общественного значения. Социализм не является да и не может быть вдохновением. Революционной борьбе не удержаться на одном порыве. Если в основе ее нет твердого, подкрепленного жизненной практикой убеждения, то первый же вихрь все разметет и развеет в пух и прах. Не каждый с ружьем за плечами — боец. Мне смешны те молодчики, вся революционность которых заключается в том, что они безнаказанно охотятся за барскими зайцами и козулями, рубят баронские леса. Я не считаю борцами и тех, кто идет с зажмуренными глазами, пока не свалится в бездну. Не хочу, чтобы они говорили, будто мы заманивали их. Они сами должны видеть, куда мы идем и куда им идти. Те, кто с нами, пусть идут с ясным сознанием и открытыми глазами. Думаешь, много наберется таких? Для всех этих хозяйских сынков и интеллигентов революция давно окончена. С них довольно. Пугаю, говоришь? Да разве я не вижу, не чувствую в течение всех последних недель, что они напуганы до крайности, дошли до отчаяния. Мечутся, ищут выхода и не находят. Я хотел им его показать, пусть сдаются или бегут. А кто может, пусть идет с нами — до конца. Закалять, говоришь ты? Не забудь, товарищ, закалить можно только железо или сталь. Свинец в огне тает. И стоит его бросить в воду, он разлетится на мелкие кусочки… Нам еще много придется пережить. И тогда ты увидишь…

Зельма отнимает руку и переходит на другую сторону дороги.

— Возможно, все это правда, — говорит она. — Но ведь мы понимаем, почему это так, видим настоящую причину. Между прочим, не следует забывать, что городской пролетариат несет значительную долю вины за малодушие и отсутствие организованности у его деревенского собрата. Рабочие иной раз вспоминают о деревне лишь тогда, когда там по собственному разумению начинают добиваться человеческих прав. Надо наверстать то, что упущено, и обязательно теперь — сегодня или завтра, пока существует хоть маленькая возможность. Борьба за образование, культуру и организованность не менее важна, чем борьба с оружием в руках. Так создается та почва, о которой ты сам говорил. Я тоже работаю — и не могу сказать, что напрасно. Нет! В этом меня никто не убедит. Даже батрачка, прислуга и портниха не потеряны для пролетариата. И они очнулись, когда все забурлило вокруг. Вначале у меня было сто двадцать слушательниц. Неделю спустя осталось только пятьдесят. Число их уменьшалось по мере того, как росли слухи о приближении карательной экспедиции. А теперь, я знаю, меня ждет маленький кружок: пятнадцать — двадцать застенчивых, девушек, у которых глаза горят, когда они слышат свободное слово. Зато эти останутся с нами, не предадут, какие бы бури и превратности судьбы ни выпали на нашу долю.

Глубоко засунув руки в карманы и неуклюже переваливаясь, навстречу им быстро идет Толстяк. Полы расстегнутого пальто, словно распростертые крылья ястреба, волочатся по земле. Он останавливается посредине дороги и язвительно оглядывает встречных.

— Как дела? — спрашивает Мартынь.

— Дела хороши, — отвечает тот. По его голосу, по оживленному лицу и искрящимся глазам видно, что он действительно настроен бодро.

Потом он замечает сзади Яна и смотрит на него так пристально, что тот теряется и смущенно протягивает руку, не зная, что сказать.

А Толстяк, не спуская с него глаз, декламирует:

— «Дыханье мне спирает вонь толпы. Я погружаюсь в волны страсти алой, в объятья злые девы небывалой…»[17] Ха, ха, поэты. Дела хороши… Скоро пойдут еще лучше.

17

«Дыханье мне спирает вонь толпы. Я погружаюсь в волны страсти алой…» — перефразировка стишков латышских декадентов.

Как только началось наступление реакции, многие латышские мелкобуржуазные писатели объединились в декадентские группки, открыто выступавшие против революции, против социал-демократической партии.