Северный ветер

Робежниек чувствует, как управляющий теперь все грузнее наваливается на него.

Вот и дзильнская корчма. Они заворачивают за угол… и сразу попадают в бушующую толпу.

Вероятно, люди здесь не из одной волости, а по крайней мере из трех или четырех. Многие пришли издалека. Заиндевевшие, усталые, они, видимо, немало времени провели в дороге. Почти у каждого ружье. Все так заинтересованы происходящим у крыльца, что не обращают никакого внимания на подъехавших. Возле корчмы стоят пять подвод. Те, кого привезли на первых четырех, уже слезли и тесной кучкой сгрудились у самых ступенек, под вооруженной охраной. В дверях стоит Мартынь Робежниек. За ним повсюду виднеются дула винтовок. Он держит речь.

— Все вы заслуживаете смерти… — кричит он. В его охрипшем голосе столько жесткой суровости и злобы, как никогда. — Сколько загубленных жизней на вашей совести — и не сочтешь. Вы сами это лучше знаете. Но народ не кровожаден. Око за око, зуб за зуб — это ваша мораль. А мы собрались здесь во имя новой, лучшей морали. Мы используем нашу власть и силу лишь против тех, с кем иначе не справишься. И мы не станем тратить пули на свиней и собак. Вы свободны, но не забывайте одного условия. Чтобы вас сегодня же не было в этих краях. И ни звука о том, что вы видели и слышали. Будто вы были слепы и глухи! Не забывайте! Такой случай больше никогда не повторится. И не обманитесь! Ни бог, ни черт не спасут вас от пули мстителя! Отпустите их, товарищи! Пусть идут на все четыре стороны.

Конвоиры отступают. Арестованные один за другим начинают протискиваться сквозь толпу, сперва боязливо, будто не доверяя и опасаясь, потом все смелее и торопливей.

Впереди идет бледный молодой человек в полушубке с бобровым воротником. На голове шляпа с пером, на ногах желтые ботинки и чулки до колен. Весь он какой-то измятый, понурый, с грязным лицом, будто выбравшийся из болота щенок.

— Бароненок из озолского имения… — говорит кто-то.

В толпе поднимается шум. Большинство, видимо, недовольно освобождением задержанных. Некоторые громко протестуют, другие угрожающе щелкают затворами.

За бароненком идет пожилой человек — пастор из Айзпурве. Даже в роковой момент он сохраняет надменную осанку и силится изобразить на лице всепонимание и всепрощение. Дальше какой-то корчмарь, торговавший припрятанной водкой. За ним еще один, и еще… Всего человек десять.

— Может, они и Саркиса освободят? — недоумевает кто-то.

Отпущенные уже позабыты. Взгляды всех обращены на пятую подводу. В ней полулежит только один пленник. Сквозь густую цепь охраны можно разглядеть разорванную шинель урядника и огромные сапоги в заплатах. Гневный ропот проносится по толпе. Все инстинктивно тянутся поближе к подводе. Слышны негодующие возгласы:

— Мы не допустим!.. Кто помогал приставу расправляться с заключенными… Как пес, лакал он нашу кровь… Товарищи, не отпускайте его! Эти городские только и знают выпускать всех пойманных нами… Куда девались те, которых мы в Кокнесе арестовали?.. Федеративный комитет!.. К чертям все эти комитеты!.. Мы лучше знаем своих палачей!

Постепенно гул утихает. Подвода с урядником отъезжает. На мгновение перед толпой проплывает искаженное лицо урядника с красным шрамом на лбу. Потом конвойные плотно окружают его. Десятка два парней, словно не веря себе, бегут за подводой и присоединяются к охране.

Наконец-то старый Робежниек может возвратиться домой. Никто его не задерживает. Немного проехав, оглядывается и сплевывает. В рукавице шелестит только что заработанная трехрублевка. Рассматривает ее и еще раз сплевывает.

Бренсона вводят в корчму.

— Тут вас уже коллега дожидается, — смеется круглолицый. — Вдвоем будет веселее.

Мейер равнодушно поднимает глаза от своей миски со щами. Тут же в углу обуваются двое дружинников — портной Лапинь и сын пасторского испольщика Вимба. За дверью сторожит старик Зарен. Окно снаружи закрыто ставнями с железной перекладиной. Дверь же не прикрыта, и в щель проникает дневной свет.

Управляющие здороваются. Мейер пододвигает Бренсону свою миску и ложку.

— Ешь, — наверное, проголодался.

Бренсон тяжко вздыхает.

— И давно ты уже здесь?

Печальными глазами Мейер уставился в угол, потом, наклонившись, шепчет:

— Третий день.

— И еще ничего не говорят? За что ж тебя держат?

Мейер пожимает плечами. Видимо, он уже привык или приучил себя подавлять страх и тревогу.

А Бренсон не может успокоиться. Присаживается к одному краю стола, потом к другому. Недоверчиво поглядывает на дружинников, которые все еще возятся в углу. Он долго смотрит на Зарена, чьи ноги и зажатое между колен ружье виднеются за прикрытой дверью. Из соседней комнаты доносятся незнакомые голоса и шаги. Бренсон долго прислушивается, но в конце концов и это ему надоедает. Тут все надоедает. Единственный выход — позабыть о том, что осталось на свободе, о прошлом и будущем. Забыть и забыться…

Он снимает шубу, расстилает ее на скамье у стены и ложится. Подперев голову рукой, напряженно смотрит на дружинников. Те не обращают на арестованных ни малейшего внимания. Говорят о каких-то поездках, облавах. Постороннему ничего не понять.

Бренсон упорно прислушивается. Вот они надели сапоги, натягивают полушубки и о чем-то перешептываются. Лапинь подходит к столу и отламывает кусок хлеба. Вимба тем временем откупоривает бутылку водки. Оба по очереди прикладываются и закусывают хлебом.

— Эта похуже, — говорит Лапинь, покачивая головой. — То ли я плохо поел, то ли у меня во рту горько.

— Пей, не рассуждай! — смеется Вимба. — Скоро никакой не будет. Эта да еще одна — вот и все. Жаль, я тогда еще парочку не прихватил.

— Дурак был. По правде говоря, все мы дурака сваляли. Такое добро выливать! Разве она даровая? И ее, разумеется, на народные денежки делали.

— Ну и что же? Значит, пусть бы все перепились, дебоширили? И так скандал какой поднялся. Иные прямо в огонь лезли. Чуть не передрались… — Мысль его перескакивает на другое. — Ох, и горели же эти монопольки! Я возле трех побывал: нашей, озолской…

— Я не пьяница, — перебивает его Лапинь. Хмель, видно, уже разбирает его. — Раньше, бывало, по целым неделям не дотрагивался. Но все-таки скажу: крестьянину иногда выпить нужно. Хотя бы для согрева. Городские все умничают. А знаешь, будь я тут каким-нибудь главным, не давал бы я этим городским такой воли.

— Послушайте, господа! — раздается вдруг глухой шепот Бренсона. — Не найдется ли у вас лишнего глотка?

Молчание.

— Ишь чего захотел! — откликается наконец Лапинь, крепче прижимая к себе бутылку. — Довольно ты попользовался, когда мы болотную воду пили.

— Ваша правда, — угодливо соглашается Бренсон. — Но на моем месте и вы бы поняли, как не терпится глотнуть.

Вимба локтем толкает товарища.

— Ну, дай уж, дай. Пусть и управляющий приложится. В аду ему Авраам не поднесет глотку промочить.

Лапинь протягивает недопитую бутылку.

— Спасибо, спасибо, господа, — еще не дотрагиваясь, благодарит Бренсон. — А не найдется ли у вас хоть одной целенькой? Нас двое, а ночи здесь небось долгие.

Пошарив в кармане, он достает синенькую.

— Ишь дьявол! — отшатывается портной. Но шелест новенькой кредитки действует. Товарищи недолго советуются.

— Отдай им, — настаивает Вимба. — Пусть уж погуляют управляющие перед смертью.

Лапинь вытаскивает из кармана непочатую бутылку. Спохватившись, плотнее прикрывает дверь.

— Ежели с каждого по пятерке, тогда пойдет.

Ни слова не говоря, Бренсон достает вторую пятерку. Бутылку он прячет в карман шубы.

— Спасибо! Эту мы вечером раскупорим.

Управляющие остаются одни. Мейер склонился над пустой миской, подперев голову руками.

— Ты выпивать собираешься? Думаешь, легче станет? Ерунда, брат. Я уже пробовал. На минутку действует. Потом еще хуже.

Бренсон не отвечает. Большими осторожными шагами расхаживает возле дверей. Прислушивается и с каким-то особенным интересом разглядывает ноги Зарена и приклад его ружья.