Страница 19 из 97
На крыльцо выходит кучер в вязаной фуфайке и жилете, в войлочных сапогах; он чего-то ждет. Лицо его и осанка будто сохраняют какую-то долю важности и самомнения удравшего пастора. Робежниек, здороваясь, касается рукой шапки.
— Доброе утро, Робежниек! — любезно отвечает кучер. — Что скажете? — Увидев поклажу в санях, он сразу смекает, в чем дело. — Ага, вы с этим… Хорошо, хорошо. Каждый должен выполнять свои обязанности. Подъезжайте сюда.
На крыльцо выходит и жена кучера. Оба они вносят в дом поклажу Робежниека и возвращают ему пустые мешочки.
— Берите и солому, — говорит Робежниек.
— Солома нам не нужна, — отвечает кучер.
— Правда, правда, — поддакивает его жена. — Этого добра у нас хватает.
Робежниеку ничего не остается, как везти солому обратно.
Он решил не возвращаться по той же дороге. Лучше сделать круг верст в десять, чем еще раз попасть в толчею. Выбравшись на большак, старик недолго раздумывает, затем сворачивает в сторону. Доедет до усадьбы Тылты, оттуда лесом доберется к дому.
Подул ветер. Начинает идти снег. Робежниек поднимает воротник и поворачивается спиной к ветру.
Постепенно вьюга усиливается, и снег валит уже большими хлопьями. Вихрь навивает вокруг кустов белые пряди. Дальние рощи порою исчезают, словно за пушистым покрывалом. Пусть валит снег. Скоро рождество, а зимнего пути еще нет и в помине. После праздников нужно возить дрова — еще летом куплены. Дома один хворост остался. Шипит, а гореть не хочет без сухой растопки. Лиена каждый день ворчит и тайком таскает колья из поваленной ветром изгороди… Растеряха проклятущая!
Старик задумывается о хозяйстве и о своих болезнях. Опять в левом боку колет. Всю прошлую ночь кололо и опять колет. Уже две недели, как пьет отвар из сушеных березовых листьев и белого мха, но не помогает. Придется испробовать средство, которое ему как-то раз посоветовали. Прошлогодние еловые побеги и можжевеловые ягоды… Вернулась ли Лиена? Вскипел ли на плите чайник? Вряд ли! Его вновь охватывает тревога и злоба при воспоминании о всех сборищах, суетне и безбожных речах.
— Сто-оп, старик!
Четверо молодых людей окружают сани.
— Куда путь держишь, папаша?.. Подвези нас.
Робежниек боится этих чужих людей. Боится и сердится, — у него предчувствие, что добром это не кончится.
— Смилуйтесь, господа. Небось сами видите, какая у меня лошаденка.
— Ничего не поделаешь, папаша… — Они уже собираются садиться.
— Ну, что вы… Лошадь у меня совсем не подкована. Порожняком — и то трудно. Вон в усадьбе Тылты… Пара вороных, не удержишь. И повозки…
— Ничего не поделаешь. Да вы не бойтесь. Тут недалеко. До дзильнской корчмы и обратно. Мы заплатим.
Обещание заплатить смягчает немного старика. Все же как-то боязно. Едва притулившись на передке, он сердито стегает лошаденку.
Временами пытается прислушаться к разговору этих людей. Но говорят они мало и так, что старик все равно ничего не понимает. Тогда он перестает обращать на них внимание, только понукает лошадь и загадывает: далеко ли еще…
Недобрые это люди, решает он. Наверно, из тех… социалистов. Но страх и нетерпение постепенно проходят. Будь что будет… Скорее бы только добраться и назад.
Едут они, как Робежниеку кажется, очень далеко, в Озолиеши. Эту волость он знает почти так же, как и свою… Сворачивает на какой-то проселок, потом в лес. Ага — к леснику…
Шагах в пятидесяти от дома лесника, за ельником, ему велят остановиться. Один остается с ним, трое уходят. По дороге они что-то вытаскивают из внутренних карманов и суют в наружные. Оружие… Робежниека кидает в дрожь. Еще стрелять начнут, окаянные… Пробует заговорить с оставшимся, но тот не отвечает, тревожно поглядывая в сторону лесной сторожки.
Оттуда доносятся шум и голоса. Потом все стихает, и отчетливо скрипят шаги по снегу.
Возвращаются. Ведут одного. Робежниек глядит и не верит глазам. Управляющий имением Озолиеши, эстонец Бренсон.[11] А говорили, что он удрал с баронами. Однако это он. Настоящий великан, в широченной шубе и глубоких калошах. Только он как-то неестественно сгорбился и обмяк. Руки засунуты в рукава, барашковая шапка надвинута на глаза. Робежниек в нерешительности: то ли снять шапку, то ли нет.
Бренсон всматривается в возницу. Узнает.
— А, Робежниек, это ты приехал за мной?
— Да, барин. — Он думает, что бы ему еще сказать.
— Не рассуждать! Садись! — кричит на него человек с белым полным лицом. Робежниек вздрагивает.
Управляющего сажают в сани спиной к лошади. Когда Робежниек, дергая вожжи, немного подается назад, он упирается в широкую спину Бренсона. Двое садятся по бокам, а двое шагают рядом с санями, слева и справа.
Робежниек знает прямой путь к дзильнской корчме. Снега еще мало. Но земля подмерзла, и можно кое-как доехать по лугам и низинам. Подвигаются медленно.
Когда проезжают барский луг, Бренсон опять пытается заговорить. Робежниек вслушивается. Говорит он по-латышски правильно, с чуть заметным эстонским или немецким акцентом. Но голос кажется совсем незнакомым.
— Куда же это, господа, вы меня везете? — Он как будто пытается шутить.
— Туда, куда всех господ везут, — резко отвечает круглолицый.
— Не понимаю, — немного погодя снова начинает управляющий. — Почему? Что я плохого сделал?
Молчание. Круглолицый с надсадой сплевывает.
— Спроси лучше, что ты хорошего сделал. Изверг ты, кровосос и угнетатель первостатейный. Батраков, рабочих, арендаторов — даже жалкую старушку и пастушка ты хуже черта изводил работой.
— Должность у меня такая, — пожимает плечами управляющий.
— Настоящий человек с других шкуру драть не станет. Он еще смеет оправдываться тем, что ему приказывали. Идиот…
— Для них каждый управляющий будет плох, — не унимается Бренсон. — Настоящего виновника не найдут, а управляющий за все отвечай. Почему вы баронов упустили?
— Нечего нам с тобой объясняться. Мы не судьи. Свое ты получишь сполна от тех, кто тебя лучше знает.
— Кровопийца! — вырывается у одного из сидящих в санях, и он пинком отбрасывает в сторону огромную калошу Бренсона…
С лугов они сворачивают на ухабистый проселок. Мимо какой-то, по-видимому покинутой, усадьбы, через кладбище подымаются на пригорок. Сквозь снежную пелену порой уже виднеется липовая роща Карлинской мызы. Напрямик до дзильнской корчмы остается не более двух верст.
Робежниек устал от неудобной позы и поневоле опирается на спину управляющего. Чувствует, как тот опять начинает беспокойно ерзать. Бренсон вновь заводит разговор. Голос еще более изменившийся, глухой, как из пустой бочки.
— Какой вам толк от меня? Если дело разберут, как я надеюсь, беспристрастно, меня все равно отпустят. Ведь у меня никогда не было дурных намерений против народа.
Четверо провожатых дружно хохочут.
— Конечно же! Ты с самыми лучшими намерениями скрывался в лесу и прятался у лесника на чердаке. Почему ты не уехал со своими баронами?
— Вы же знаете, что меня в то время не было в имении. Я бы уехал с ними, это ясно. Ведь я знаю, что народ меня недолюбливает. В такие времена обиды за любую несправедливость вымещают на том, кто попадается под руку… Я вам вот что скажу, господа… Отпустите меня. Я не прошу так… Я заплачу…
Конвоиры многозначительно переглядываются. И сразу же воцаряется напряженное молчание.
— Сколько? — простодушно спрашивает круглолицый.
Бренсон испытующе оглядывает каждого по очереди. Борода его странно подергивается. В черных глазах вспыхивает то сомнение, то надежда.
— Вас четверо… — произносит он вслух и, заметив какую-то настороженность на лицах конвоиров, осекается. Видно, как ему нелегко говорить. — Если каждому по пятьсот… Две тысячи… Это я могу…
Круглолицый нервно шарит по карманам. Движения его настолько неестественны и судорожны, что даже на лицах товарищей заметна тревога.
— Только две… тысячи… Сколько же пудов жиру в тебе будет? И ты его так дешево ценишь?.. — Он собирается выхватить что-то из кармана, но товарищ удерживает его за руку. Как бы опомнившись, круглолицый успокаивается, потом вынимает черный револьвер и помахивает им перед лицом управляющего. — А теперь — заткни глотку! И ни слова — или я угомоню тебя навсегда. Мерзавец…
11
Управляющий имением Озолиеши, эстонец Бренсон. О прототипе Бренсона — Рексоне — А. Упит рассказывает в своем автобиографическом очерке «Моя жизнь и творчество» (см. т. 1).