Пушкинский вальс

Настя с ревнивой тревогой наблюдала за мамой. Мама не курила. Хорошо, что она не курила. Ей не идет курить. Она присела на кончик тахты и ждала. Она выглядела хрупкой в черном закрытом платье, неуловимое изящество было в ее позе.

— Вы хотите непременно, чтобы это было при Насте? — спросила Небылова, стараясь и не умея скрыть волнения. Два красных пятна рдели у нее на щеках.

Мама молчала. Небылова с вызовом вскинула голову.

— Ваше дело. Я должна сказать. Это касается не только меня… всех нас и Аркадия Павловича, будущего… Знайте…

Она хотела сказать: «Знайте, у меня будет ребенок». Она хотела ребенка! Она хотела полного женского счастья! Настоящего счастья. Почему у других дом, муж, семья?

— Знайте, — повторила Анна осипшим голосом.

Настя увидела: по лицу мамы сильней разлилась бледность, как будто что-то она поняла между слов. Даже губы у нее побледнели.

— Что надо мне знать? — не сразу ответила мама.

— Вам надо знать и понять наконец: это всерьез, навсегда! Мой муж… Аркадий Павлович…

Настя быстро отошла от окна, приблизилась к матери и села возле.

— Настя здесь мне в укор! — нервно засмеялась Небылова.

— Не стоит от нее ничего скрывать, — сказала мама, проводя по щеке Насти холодными пальцами.

Настя схватила мамину руку и поцеловала молча. Она неистово любила мать, преклонялась, жалела, в груди ее стояло рыдание.

— Это всерьез, — повторила Небылова. Что-то жестокое проступило в ее затвердевшем лице, и в то же время неспокойство и настороженность были в нем. — Аркадий Павлович с вами видается. Мне известно. Недавно был у вас в библиотеке. Он не скрывает, мне все известно. Но все решено…

Мама молчала. Ее молчание унижало Небылову. Она чувствовала отчаянную бесцельность своего прихода. Пришла и ничего не добилась. Только со страхом поняла, что какая-то опасная для ее благополучия сила заключена в этой хрупкой женщине, немолодой и прелестной, — даже увядание ее было прелестно, как осенний задумчивый день.

И эта девочка рядом, с беспощадными, странно узкими глазами. И этот дом, обжитой, где ему все привычно и дорого, его стол, его книги…

Вдруг она смертельно обиделась, что в его доме вынуждена сидеть посреди комнаты, как на скамье подсудимых, и вымаливать то, что могло бы принадлежать ей по праву. Покой, гордость, признание всех и — главное, главное, главное! — уверенность в безопасности счастья.

— Вы думаете, что Аркадий Павлович, что он… он человек привычки… вы держите Аркадия Павловича домом. А это его дом! Его труд! Это комната, тахта, книги, Врубель на стене, копия с Врубеля, все, все… Вот что его тянет сюда — сила привычки. Ничего больше. Но этот ваш уют и привычка не переспорят меня. Он пересилит. Я пересилю.

— Пожалуй, довольно, — сказала мама, вставая.

— Вы меня гоните?

— Мы объяснились.

— Вы играете в благородство, а кто благороден, так он, и слишком, и слишком. Но все равно вам придется пойти на развод! — крикнула Небылова. В то же мгновение она испугалась того, что сказала, опомнилась и стиснула пальцами виски. — Не судите меня, — понуря голову, вымолвила она. — Разве я была бы здесь, если бы не знала о вас, что вы не мещанка, вы великодушны? Я приехала в ваш город, и, словно вихрь… Вы женщина, много старше, поймите! «Бог поразил меня любовью». Жизнь перевернулась, все во мне озарилось. У меня нет больше воли. Я бессильна. Сердцу не велишь. Назад не воротишь. Я бессильна, бессильна! Поймите меня.

Она робко подняла глаза. Мама стояла, взявшись ладонью за горло, с сухим и безучастным лицом.

Небылова ждала, что-то просительное, почти заискивающее перебегало в ее глазах. Какая-то надежда.

— Поймите меня!

Ответа не было.

— Когда так… — с расстановкой произнесла Небылова.

Краска хлынула ей на щеки, зрачки стали колкими. Она надменно вскинула голову:

— Когда так… теперь, по крайнем мере, я все знаю.

Она поднялась, снова высокомерная и неуязвимо красивая, и вышла из комнаты, не дожидаясь, чтобы ее проводили. В прихожей стукнула входная дверь, стало тихо.

Мама поставила стул к стене. Настю колотило, как в лихорадке.

— Что ей от тебя нужно? Зачем она приходила?

— От счастья не приходят, — ответила мать.

Насте показалась искра торжества в глазах матери. Мама зажгла папиросу и нетерпеливо курила.

— Эта женщина из тех, кто умеет отшвырнуть все препятствия, — сказала она.

«Почему же папа ее полюбил?» — угрюмо подумала Настя.

— Жаль его, — словно услышав Настину мысль, ответила мать.

Она жалела и не винила отца. Настя винила, не прощала, не могла любить папу, как прежде. Нет прежнего отца. Есть слабый, запутавшийся, неуверенный человек. Нет того человека, с которым Димка любил рассуждать о политических новостях, когда являлся к ним в воскресенье, предварительно отутюжив складки на брюках. У них мужские интересы. Они обсуждали международное положение. Настя не очень-то разбиралась в международном положении и помалкивала, удивляясь Димкиной эрудиции в вопросах политики. Папа сидел вот в этом кресле у своего стола, а Настя рядом, обвив его рукой свою шею. «Птенец под крылом», — говорил папа, а Димка преданными глазами глядел на него. Как хорошо было им! Где ты, ласковая, чистая жизнь, где ты?

Настя недоумевала, страдала, стыдилась, что папа, которому стукнуло сорок девять лет, у которого седые виски и две глубокие морщины у рта, ушел к чужой красивой женщине с белой шеей!

— И что нелепо, что они чужды душевно. Он мягкий, совестливый, а она… как жадно она рвется к цели! Что из этого выйдет, не знаю, — сказала мама.

Мама была возбуждена, непрерывно курила одну за другой папиросы, сыпала пепел, и ходила по комнате из угла в угол, и говорила о том, что отцу чужда эта женщина, отцу будет плохо, чем дальше, тем хуже. О! Эти бессовестные хищницы!

Мама измучилась молчать, ей надо было излиться. Но то торжество, которое Настя уловила в глазах мамы, не проходило в ней. Она встала у зеркала и долго всматривалась в свое отражение. Покачала головой.

— Он не будет с ней счастлив.

«Почем знать, может быть, твой жизненный путь пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь», — вспоминалось Насте. И неспокойный свет в глазах Галины. «Бывает так в жизни?.. В книгах, Галина! Спроси моего отца, он скажет. Только в книгах».

Вечером она вынула из почтового ящика письмо. На конверте стоял обратный адрес. Настя перечитала несколько раз, не веря глазам. Письмо пришло с обратным адресом. Подчеркнуто жирной чертой: Дмитрий Лавров. Прячась от мамы, Настя тихонько прокралась к себе, заперлась.

Вот что было в письме.

«Настя, я все узнал! Вячеслав Абакашин переписывается с Борькой Левитовым и рассказал ему. Нина Сергеевна улетает на „ТУ-104“ домой (вызвана на областное совещание, может, насовсем) и захватит письмо. Она тоже знает, и все ребята. Я очень тороплюсь. Нина Сергеевна ходит внизу у вагончика, я слышу, как она ходит и ждет. Настя, я не поверил, но Борька показал мне противное письмо Вячеслава. Я немножко помню Анну Небылову, она писала про нас, когда мы уезжали на стройку. Я еще подумал тогда, что она вычурная и все рисуется чем-то.

Эта новость трахнула меня по голове. Сто раз знал из жизни и газет, что бросают семью, но Аркадий Павлович, которого я считал высшим образцом человека, кроме известных на всю страну героев с громким именем, — разве можно было ждать?.. Опускаются руки, не хочется верить в людей, если даже Аркадий Павлович бросил самого верного друга… Немолодой и прожил почти всю жизнь… А если бы молодой? Любовь бывает один раз. Я тебя люблю. Больше никого никогда! Зачем я пишу? В голове хаос. Я подлец и мерзавец. Ничего не понял тогда! Ты права, что меня презираешь. Нина Сергеевна кричит, чтобы скорее. Не успею дописать… Настя, прошу тебя, как человек и бывший товарищ (ты не можешь считать меня товарищем после всего), если тебе нужна рука помощи, напиши! Не представляю, как теперь быть. Ребята говорят, надо выписать тебя к нам. Здесь есть библиотека, твоя мама могла бы… Нина Сергеевна торопит, кончаю. Даже теперь, после Аркадия Павловича, я верю в верность и верных людей… А сам-то, а сам-то? Ты права, что презираешь меня. Совершенный хаос, ужасное настроение! Дурак, остолоп, поделом тебе, так и надо! Все ребята шлют привет. У нас выпал снег, все бело. И тоска. Прошу, Настя, напиши! Хоть слово. Буду ждать. Если ответишь сразу, письмо придет через пять дней. Настя, ответь!