Страница 5 из 35
Где они? Что с ними? Живы ли?
Именно об этом думал сейчас и Михаил Дмитриевич. Он так и не присел. Медленно, сгорбившись, пересек комнату, подошел к окну.
Проемы его были забиты листами фанеры, перемежающимися кусочками стекла. Один такой стекольный глазок, не покрытый густым узором мороза, открывал панораму заваленной сугробами улицы.
Между гор снега по узкой тропке тащится одинокая, неуклюжая, укутанная с ног до головы фигура — не поймешь, мужчина или женщина? До чего же долго преодолевает она короткое расстояние от гранитного берега Фонтанки до подъезда дома; вероятно, очень тяжело ведро с водой, зачерпнутой в проруби. Вновь останавливается, бережно, чтобы не пролить, ставит ведро на землю. А что, если с таким драгоценным, явно непосильным грузом нужно подняться на четвертый, пятый или шестой этаж, да еще по обледенелой лестнице?
И вдруг ему показалось, что Зоя, жена его, мыкается там, внизу, с ведром речной воды, без которой теперь никак не обойтись. Он делает непроизвольное движение — нужно быстро помочь бедняжке! Но тут же приходит в себя: Зоя — далеко, далеко, на Востоке, в Тетюшах. И Ирка, славная девчушка, тоже там.
Придется ли увидеться? Его больное сердце в эти тревожные дни вновь и вновь все более грозно давало о себе знать.
А разве им легко? Кому и где сейчас может быть легко? Рвутся из Тетюшей в Ленинград, что ни письмо, то — мольба о возвращении. Твердят одно: пусть на голод, холод, муки и смерть, но только — домой, только быть всем вместе. Нет, Зоечка, это невозможно! Ты и представить себе не можешь, каково теперь в нашем Ленинграде. Потерпи, родная!
И ты потерпи, доченька, Ирастая. Мы еще с тобой, как бывало, наперегонки побегаем. И на короткой дистанции я тебя обгоню все же, вот увидишь. Не один раз, а много, много раз побываем и там, и сям, и всяких чудес насмотримся. Твой тигренок цел. И поезд. И кукла с закрывающимися глазами. Их очень бережет для тебя Валька, Валюшня, как мы с тобой его звали, зовем и будем звать. Невзирая на то, что он теперь помощник командира взвода всевобуча.
Валька, сынок… Парень вырос и возмужал за эти тяжелые месяцы голода, одиночества, болезней… Мальчика совсем было измучила цинга. Он ее перенес стойко, не падая духом. О, нет, это уже не мальчик, а почти самостоятельный человек; не беда, что ему всего лишь восемнадцать. Он о многом судит очень здорово и ясно. Он способен найти и безусловно найдет свое место в общем героическом народном деле.
Но тогда… Тогда он выглядел совсем мальчиком. И было страшно подумать, что с ним может случиться, если он останется в Ленинграде один. Один, без ласки и заботы матери, без отцовского глаза. На ум шли всякие ужасы. Внезапное, как будто, решение Валентина привело в смятение всю семью, нарушило все ее планы… Зоя Романовна и Михаил Дмитриевич были всерьез озадачены и встревожены. Иринка вскинула на брата округлившиеся глазенки, и было не понять, чего в этом взгляде больше — беспокойства, изумления, гордости?
— Но ты пойми, Валентин, я ухожу в армию. Не лучше ли тебе, действительно, уехать с мамой и Ирочкой? — Михаил Дмитриевич сказал это возможно спокойнее, не выдавая волнения.
В семье было твердо заведено: отец, пользующийся непререкаемым авторитетом и горячей любовью детей, никогда не навязывал им своего мнения, а тем более не приказывал, не заставлял. Он только сообщал им о том, как поступал сам, когда был в их возрасте и положении. И при этом всегда советовался с ними, спрашивал их мнение, считался с мнением детей. И дети неизменно действовали лучшим образом, именно так, как хотелось бы отцу.
— Подумай, сынок, не поступай опрометчиво. Ты еще очень молод. Вся наша семья получила возможность эвакуироваться вместе с институтом в глубь страны, на Волгу. Этой возможностью не следует пренебрегать. Не правда ли?
— Но ты пренебрег, папка! — так они, и Валентин и Иринка, всегда называли отца, ласково и тепло: «папка!» — Ты, пожилой и больной человек, профессор, которому подавно место в тылу, идешь добровольцем на фронт. Я хочу поступить, как ты.
Он был прекрасен в эти минуты — сын, комсомолец!
Отцовское чувство страха за судьбу единственного сына уступало место той общности интересов и стремлений, которая всегда связывала Мальцева-отца и Мальцева-сына. Страх, тревога и горе отодвигались гордой мыслью о том, что вчерашний мальчик становится сегодня бойцом, что они оба — отец-коммунист и сын-комсомолец — не оставят в беде Ленинград, любимый город, славу и твердыню России, что они будут плечом к плечу стоять в рядах его защитников.
— Поймите меня правильно, мои дорогие, — продолжал Валентин, — я не могу уехать вместе с мамой и Ирой. — Я — не женщина, не ребенок, и не старик. Такие, как я, нужны больше всего здесь, а не в глубоком тылу.
— Но тебе уже отказали в военкомате, — напомнила мать. — Сказали ведь — рано, возрастом не вышел, а когда подрастешь, тогда сами и позовут, не забудут.
— Да, мамочка, это действительно так. Только зачем мне уезжать, когда я пригожусь Ленинграду? Я обратился в райком комсомола, просил дать мне дело на обороне города. Уважат мою просьбу.
— А школа как, Валечка? — не унималась мать. — Тебе еще нужно учиться в десятом классе. И ты так хорошо учишься! Неужели бросишь школу, не получишь среднего образования?!
— Не беда, мамочка, ну ей богу же, не беда! Что случится, если в десятом классе доучусь потом, после победы? Ровным счетом ничего! Огорчаться нет нужды. Теперь нужно думать совсем о другом, о самом важном. А самое важное — спасти Родину, победить врага.
— Твое решение окончательно, Валентин? — спросил отец, подходя к сыну. — Ты не пожалеешь, если будет трудно, очень, очень трудно?
Юноша ответил благодарным, теплым взглядом.
— Я думал об этом, папка. Хорошо понимаю, на что решился, и готов ко всему. Уехать из Ленинграда мне не позволяют долг и совесть комсомольца.
Михаил Дмитриевич порывисто обнял сына…
Зоя Романовна плакала. Иринка бросилась к матери и, уткнувшись в ее колени, всхлипывала все сильней и сильней. Она очень любила брата; без этого высокого, сильного парня — ее друга, защитника и наставника, участника ее затей, игр и развлечений — она не представляла себе жизни. Нет, она не проживет и дня вдали от него! А что, если Вальку убьют? Теперь все можно ожидать, даже это.
— Мамочка, родная, не надо! Иринища, перестань сейчас же! — Валентин нежно целовал мать и сестренку. — Уезжайте, не беспокойтесь, со мной ничего не случится. Я буду ждать вас в Ленинграде. Мы с папкой устроим вам торжественную встречу. Вот увидите, это будет очень скоро! Ну, не надо же слез, не навсегда расстаемся…
Но они были безутешны.
…Михаил Дмитриевич оторвался от окна.
— Наверное, проголодался, Петрович? Перекусим, что ли?
— Нет, подождем Валентина. Он ведь писал, что будет сегодня дома обязательно?
— Писать-то писал. Но и у него — дело военное. Мало ли что могло не отпустить в город.
— Ничего, подождем.
Федот Петрович, как он делал всегда, бывая в гостях у друга, направился к книжному шкафу, стал рыться в книгах, откладывать то один, то другой заинтересовавший его том.
Внимание Силина привлекла сложенная отдельно стопка книг, тщательно обернутых бумагой. Он раскрыл одну из них — «Письмо греческого мальчика» — так называлась она. Титульный лист исписан мелкими, но четкими строками. Федот Петрович узнал почерк Валентина:
«Моей драгоценной сестрице Иринище в знак того, что ни время, ни расстояние не уменьшили наших симпатий и не изменили наших обычаев. 1 Мая 1942 г. Ленинград. Валька».
И чуть пониже:
«Моя милая Ира, прости за очень скромный первомайский подарок, который, быть может, еще и не попадет к тебе в руки. В самые тяжелые дни минувшей зимы, когда было мне особенно плохо, я по страницам книг уходил в прошлые века, в далекие страны. Из нетопленной комнаты, где температура не превышала двух градусов тепла, я уносился в пламенную Сахару, к берегам великого Нила, где люди изнывали от жары. Я жил с ними одной жизнью, говорил на их языке, подчинялся их обычаям и, возвратясь к действительности, легче встречал ее трудности. Борясь вместе со Спартаком за свободу, бродя со слепым Гомером по Греции, проводя бессонные ночи с египетскими жрецами в заклинаниях и в изучении Вселенной, я ясно видел, что все лучшее, существовавшее с того времени, как человек стал разумным, создано лучшими представителями этого беспокойного мира. Наша страна, наше счастье тоже созданы прекраснейшими людьми, многие из которых кровью и жизнью поплатились за свои стремления. Если и мне суждено будет отдать жизнь за наше счастье, я не стану колебаться. А ты не грусти сильно и помни, что в исторической борьбе смерть — это слава».