Счастье жить вечно

В правой руке у нее тускло поблескивал наган. Васильев тоже вынул свой из кобуры.

Так они постепенно приблизились на значительное расстояние к тем местам, где обычно вели наблюдения.

И услышали немецкую речь. Громкий голос часового доносился от блиндажа, который возвышался рядом с рельсами. Неподалеку от него, по ту сторону пути, будто «журавль» над колодцем, темнел на фоне снега ствол зенитного орудия. Двое солдат красили его белилами.

Увидеть все это разведчики не могли. Теперь они лежали на дне ложбинки, не шевелясь, и то, что происходило впереди, определяли только на слух: вот послышался еще один голос немца, четвертый; скрипнула дверь в блиндаже; что-то тяжелое поволокли, должно быть ящик со снарядами. Все звуки покрывал один, самый близкий — хруст снега под размеренными шагами часового.

Выглянуть нельзя — часовой обязательно заметит и они будут обречены: по глубокому снегу, на открытом месте не скроешься от него, а до леса добежать не успеешь. Нужно ждать. Терпеливо, если потребуется, — и час, и два. Закоченеть, но не выдать себя, не привлечь внимания часового, хотя бы малейшим неосторожным движением.

Возвратиться? Да, это сейчас, пожалуй, самое безопасное. Есть и так, что сообщить командиру для передачи в Ленинград — о вырубленном немцами лесе вдоль дороги, об усилении ее охраны. Но в этих сообщениях Ленинград не найдет самого главного — деталей, точных, проверенных данных. Их можно и необходимо добыть, не останавливаясь на полпути, не избегая опасности.

— Будем ждать? — шепчет Нина в самое ухо товарища.

— Обязательно, — отвечает он кивком головы и взглядом, — ждать во что бы то ни стало!

Васильев трет варежкой синеющую от стужи щеку, пытается в куцый воротник упрятать ставший твердым и ко всему бесчувственным подбородок, поеживается от холода, сковывающего все тело. Петрова давно продрогла до мозга костей. Особенно холодно ногам, такое ощущение, будто с них сдирают кожу. Девушка стиснула зубы. Усилием воли, напряженной до предела, она отбрасывает все ощущения, все чувства, думает только об одном. О том, что — рано или поздно — фашисты вынуждены будут уйти в блиндаж. Их загонят туда мороз и голод. Загонят обязательно! Важно, чтобы это случилось поскорее. Хорошо, если уйдет греться и часовой.

Казалось, прошли долгие часы, прежде чем голоса фашистов стали явственными и послышались, наконец, из одного места. Теперь, по-видимому, ждать осталось не так долго. Еще несколько раз, очень-очень медленно, обошла свой маленький кружок секундная стрелка на ручных часах Нины… Оживленный говор солдат приблизился к скрипу шагов часового и слился с ним. Совсем рядом затопало много ног. Топот покатился в сторону блиндажа: фашисты торопились к теплу, к еде. Дверь протяжно скрипнула. Скрип остановился на полутоне, будто замер. Не последовал сразу обычный резкий хлопок, который она издавала, когда закрывалась. Все идет, как нужно… Вот и хлопок раздался, и словно поглотил назойливый хруст снега под коваными сапогами солдат, а голоса их отодвинул на большое расстояние.

— Убрались в блиндаж, — облегченно вздохнув, шепчет Борис. — Долго как ждать пришлось…

Разведчики напрягают слух, не меняя положения, не шевелясь. Впереди, на дороге, у зенитного орудия и перед блиндажом не слышно и шороха. Шагов часового тоже не слышно.

— Ну, можно! Самый подходящий момент. Я выгляну. Ты обожди высовываться.

— Не торопись, Метров, — останавливает Бориса Нина. — Зачем спешить? Слышишь? Послушай хорошенько. Отдельные слова еще можно разобрать. Это значит — стоят у входа, вглубь не прошли. И не уселись, не принялись за жратву, не лакают свой шнапс, отгоняя русский мороз. Вполне могут внезапно выскочить. Беды не оберешься. Подождем: пусть располагаются! — Девушка улыбнулась посиневшими губами: — У нас время есть.

— Ловко! — восхитился Васильев. — Да ты у кого всему этому научилась?

— Был у меня учитель. Сапер-разведчик. Под самым носом гитлеровцев делал свое дело, разрезал их проволочные заграждения, обезвреживал мины. Учти: под самым носом. И всегда успевал. Почему? Потому что был очень терпеливым и спокойным человеком.

Нина замолчала, прислушалась. Все было, как нужно: из тишины глухо доносилась неразличимая речь. Петрова быстро облепила снегом ушанки — свою и Бориса. Коротко бросила:

— Время! Начали!

Опершись локтями, она приподнялась и осторожно высунула голову над укрытием так, что глаза оказались на уровне земли. Борис последовал ее примеру, но сделал это в стороне: участки наблюдений они поделили не сговариваясь, как много раз до этого.

Теперь только примечай! Ничего не упусти, все впитай взглядом и, будто на фотопленке при короткой вспышке магния, запечатлей в памяти ясным и четким. Забыты холод, голод, усталость, смертельная опасность. В мире в эти мгновения существуют лишь отрезок железнодорожной колеи среди снежных холмов, лес, вырубленный по обе стороны от нее, блиндаж, ощерившийся пулеметными стволами, грибок часового, пушка, нацеленная в небо…

Обратный путь, как всегда, выглядел куда короче и легче. Но только до той минуты, пока ложбинка не возвратила их в лес. Каким ласковым и теплым показался им свод ветвей над головой! Прямо тебе кров родного дома.

И будто они в самом деле вернулись домой, будто навсегда осталось позади все, только что пережитое, — таинственная пружинка, сжатая до предела в их сердцах, внезапно и резко ослабла. Борис и Нина в полном изнеможении тяжело опустились на землю, присели под соснами, склонили головы на холодные шершавые стволы. Все поплыло перед глазами, отодвинулось, стало далеким и удивительно безразличным…

Борис пришел в себя первым. Увидел мертвенно бледное, с закрытыми глазами, лицо Нины. Вскочил, бросился к ней на помощь, забыв о том, что сам еле держался на ногах.

Валентин закончил передачу, выключил рацию и вышел из землянки.

Зимний день догорал. Солнце уже скрылось за деревьями, и только кое-где буравили стену леса, искрились в снежном одеянии сосен и елей его острые стрелы-лучи. Стало еще холодней, упорно клонило ко сну…

Мальцев принялся шагать по тропинке, согреваясь широкими взмахами рук, частым похлопыванием себя по плечам, по бедрам.

Нестерпимо хотелось есть… Хотя бы что-нибудь взять в рот, во что-то впиться зубами, жевать, глотать! В землянке в котелке давно остыла распаренная кипятком кора деревьев — единственное блюдо «обеда», который он предложит товарищам, когда они вернутся. Вот все, чем он может попотчевать их, продрогших, уставших и голодных уже много дней подряд.

Этому лютому голоду уступал даже тот, что терзал людей в осажденном Ленинграде, — испытание, через которое прошла вся четверка разведчиков.

Там они голодали и переносили другие лишения вместе с тысячами советских людей, подпиравших друг друга плечом.

Там, пусть самый скудный, но, рано или поздно, они получали паек, могли поддержать товарища, падавшего с ног, и сами встретить помощь и поддержку, когда приходилось совсем туго.

Там их окружала жизнь, конечно, тоже невероятно трудная, до отказа полная опасностей и невзгод, но жизнь Большой Земли, родной и свободной, от которой они теперь были отдалены городами и селами, полями и лесами, захваченными врагом.

Там их окружала жизнь среди своих, среди настоящих людей. Здесь их на каждом шагу стерегла одинокая смерть. И хуже самого лютого зверя были охотившиеся за партизанами эсесовцы и жандармы.

Не раз они обдумывали свое положение, искали выхода из тисков голода. Не отправиться ли за продовольствием в одно из окрестных селений? Тогда наверняка появятся у них и хлеб, и молоко, и, быть может, даже кусок ароматного, сочного жареного мяса…

Соблазн был очень велик. Он так и манил.

Голод, однако, не лишал партизан способности здраво и хладнокровно оценивать обстановку, не теряя самообладания, взвешивать все «за» и все «против».