Полковник Горин

— Товарищи офицеры! Смотрю я на вас, и мне представляется, что некоторые сейчас думают примерно так: дело начальства — ругать, наше — слушать; возразишь — не поймут, а то и осудят — ведь начальство, как правило, относится вами к старикам, которые держатся давно минувшей моды и потому по старинке воспринимают запросы времени, желания молодых.

Могу согласиться с тем, что новое время требует новых людей. Но не надо забывать: в одно и то же время живет несколько поколений. Выходит, надо нам говорить и слушать друг друга. Один из старших высказал свое мнение. Если кто из вас, молодых, желает высказать свое — пожалуйста.

Зал не отозвался.

— Тогда наберитесь терпения выслушать о постигшей нас беде и мои слова.

Комдив склонил голову, помолчал и потом обвел ряды офицеров озабоченным взглядом.

— В поступке Светланова есть что-то от благородного рыцарства. Офицер, как и солдат, — защитник, и ему не к лицу уклоняться от помощи человеку, которому грозит опасность, тем более, если в таком положении оказалась женщина. Как отец девушки, которую защищал Светланов, я, казалось бы, должен был сказать ему спасибо и поспешить с его освобождением. Да и командир полка сегодня утром готов был смягчить взыскание, которое наложил на старшего лейтенанта. Но я не посоветовал ему. Из разговора с дочерью, которая во имя справедливости тоже требовала быстрейшего освобождения вашего товарища, я понял: в той ситуации вообще не было необходимости завязывать скандал и тем более пускать в ход кулаки. Парень вел себя непристойно. Согласен. Но неужели только дракой можно было привести его к порядку и тем более сделать другим — сознательным и послушным? Конечно нет! Удар Светланова вызвал лишь озлобление ребят. Час спустя после драки я случайно встретился с ними. Большинство из них уже подшучивало над драчуном, но сам драчун затаил на старшего лейтенанта обиду и даже злобу. И заметьте: не на Светланова, а именно на старшего лейтенанта. А осенью он придет в армию, и работать с ним вам или вашим товарищам будет нелегко.

Это, так сказать, чисто служебные издержки поступка. Но не менее печальны и общественные. На драку, в которой участвовал старший лейтенант — опять же не Светланов, ибо его мало кто знает, а офицер, — смотрело немало зевак. Представьте, какие разговоры о нем сегодня бродят по городу. И опять-таки разговоры не о Светланове, а о нас, о военных вообще.

И третье — почему Светланову полезно побыть под арестом? Сегодня в гостях у дебошира был полковник Знобин. Оказывается, из-за того, что на него наложили взыскание, возможно и несколько большее, чем он того заслуживает, старший лейтенант собрался уходить из армии. Поспешность подобных решений не красит офицера. Как видите, последствий у проступка много, над каждым нужно хорошо подумать.

В зале зашушукались, но когда Горин выжидательно замолчал, все стихло.

— Теперь о том, зачем мы собрали вас. Не только для того, чтобы сказать, как нехорошо поступил ваш товарищ, старший лейтенант Светланов. Главная цель — напомнить вам и через вас вашим подчиненным, что мы — люди с оружием и, как никто, должны обладать выдержкой и терпением. Срываться, поступать наобум не имеем права, ибо от этого порой может зависеть, быть или не быть острому военному конфликту, политическому осложнению. Вспомните недавние нарушения нашей границы, здесь, на востоке, длинноволосых смутьянов в Чехословакии. Это нужно помнить всегда.

Желающих выступить так и не оказалось, и Горин слегка развел руками, разрешая закончить беседу.

Зал быстро опустел. Последние три офицера остановились у выхода, о чем-то поспорили и тоже скрылись за дверью.

А комдив, весь подавшись вперед, смотрел им вслед, будто собирался пойти за ними и там, на дворе, узнать, почему все же никто ничего не сказал, почему никто даже не задал вопроса? Что это? Безразличие к происшествию, к судьбе товарища? Или не захотели затруднять и без того нелегкое положение командира полка? А возможно, просто боятся его?

Горин повернулся к Аркадьеву и Желтикову, подошел к столу, сел, предложил сесть офицерам и только тогда спросил:

— Как считаете, задумалась молодежь над проступком своего товарища?

— Обязаны, — ответил Желтиков, растерянно взглянув на командира полка, который почему-то молчал.

— Думать по обязанности… Такого не бывает.

— Конечно, думают по убеждениям, — заторопился замполит, — но здесь были приведены веские доводы.

— Веские? А какими ушли от нас офицеры? Давайте уж признаем неудачу. Страшно не поражение, а нежелание признать его. Знаете, кто это сказал?

— Да… Владимир Ильич, — ответил Желтиков, и от стыда опустил глаза.

Слушая разговор комдива с Желтиковым, Аркадьев поджал губы, скрывая недовольную усмешку, говорившую о том, что происшествие не стоит того, чтобы о нем много говорить. Офицеры не глупенькие, сами давно во всем разобрались, — у половины высшее образование, педагоги. Надо больше спрашивать, требовать, и меньше будет желающих спотыкаться на ровном месте. И вообще дело не в ЧП — всего одно, оно не может говорить об ухудшении дел в полку. Причина в чем-то другом. Видно, из-за нее комдив вчера отказался прийти на ужин, а сегодня не захотел смягчить наказание своему будущему зятю, хотя этим можно было без долгих слов погасить сыр-бор.

Заметив снисходительно-обиженную мину на лице Аркадьева, Горин подумал, что тот недоволен разговором о его ошибках в присутствии подчиненного, и отпустил Желтикова.

— Теперь вы можете дать оценку беседе и своему выступлению?

— Вы ее уже дали. Какая необходимость в моей? — с натянутым безразличием к возможным для себя неприятностям проговорил Аркадьев.

— Возможно, наши мнения разные. Я хочу знать ваше.

Глаза Горина сузились, маленький рот плотно сжался. Недовольство ответом послышалось и в голосе, и, видимо, поэтому Аркадьев не захотел поднять глаз, чтобы не вынуждать себя менять тон разговора.

— Не в моем стиле вести долгие и добренькие разговоры. Вероятно, именно это не понравилось вам.

— Свой стиль — вещь хорошая. Только при двух условиях: если он работающий и согласуется с другими.

— Мне трудно его менять: даже в лейтенантские годы во мне было немного воску.

— Как же вы думаете служить в дивизии, командовать которой доверено мне? — отрывисто спросил Горин, и Аркадьев понял, что комдив не так уж мягок, как казался, но не успел как следует сдержать себя, и его ответ получился раздраженным.

— Я сказал, что хотел сказать. О стиле судить вам.

— Я, Геннадий Васильевич, буду не только судить о нем, но и обтесывать его, если потребуется, независимо от того, приятно вам это будет или нет!

Услышав твердый, не допускающий дальнейшего препирательства голос комдива, Аркадьев одумался. «Я, кажется, зашел дальше, чем следовало». По его спине пробежал неприятный холодок, и, когда Горин спросил, способен ли он сегодня продолжить разговор, предпочел через силу выдавить из себя «да».

— Я нахожу, что в суть происшествия вы не вникли и потому допустили нежелательные оплошности, — заговорил Горин, стараясь перейти на ровный тон. — Мне кажется, беседа прошла бы откровеннее, если бы вы собрали офицеров не в зале клуба, где они просто затерялись, а у себя в кабинете. Молодые офицеры были бы около вас, каждому вы смогли бы посмотреть в глаза, уловить реакцию на свои слова и при необходимости изменить характер беседы. Между прочим, есть давнее правило: если хочешь расположить к себе подчиненных, даже проходя строй, со вниманием посмотри каждому в глаза.

Вторая ваша оплошность состояла в том, что вы не беседовали с офицерами, а обвиняли их. И не как командир, для которого полк — родная семья, а как пришелец, как плохой инспектор, который прибыл, увидел, обвинил и тем, казалось бы, выполнил свои служебные обязанности. Хотя вы и новый командир, полк и подчиненные — ваши. Чтобы сблизиться, нужно делить с ними все, особенно беды, если даже вы в них, казалось бы, совершенно неповинны.