Плотина

— Что, мужики, притомились?

Мужики благодарно и согласно помолчали.

— Кое-кто, я гляжу, потерял в весе и спал с лица, — продолжал Острогорцев уже не столь серьезно.

— Особенно — Сорокапуд! — радостно подхватил кто-то, и непомерно громоздкий главный механик по-ребячьи смущенно заерзал на своем стуле.

Посмеялись и что-то еще добавили, не щадя Сорокапуда.

— Следующий и главный вопрос такой, — вернулся Острогорцев в серьезное русло, — не опозоримся?

По служебному застолью, своеобразному застолью без скатертей и приборов, прошел невразумительный говорок — этакий коллективный ответ, смысл которого уловить было пока что трудновато. Во всяком случае бравого единодушного ответа, наподобие «Так точно, товарищ начальник!» — не послышалось. Видимо, что-то еще оставалось недоконченным, что-то кого-то смущало. Наконец, мешало, надо думать, и обычное суеверие, потому что, рубанув «Так точно!», потребовалось бы трижды сплюнуть через левое плечо. Потому что действительно — чем черт не шутит!

— У кого что не готово? — спросил тогда Острогорцев уже потверже, пожестче.

Тут заговорили сразу многие, и смысл всех речей сводился к тому, что неплохо бы получить недельку — на недоделки.

— Насчет сроков ничего не хочу слышать — и на этом конец! — остановил Острогорцев опасные поползновения. — Говорите по существу.

Он выслушал всех и понял, что недоделки остались, в общем-то, несерьезные, на пуске они сказаться не могут, не должны.

— Итак, решаем, — поднялся он над столом, и все притихли. — Сегодня ночью, без всяких гостей и журналистов, пробуем агрегат на холостых оборотах. Все, что для этого необходимо, должно быть готово к двадцати одному. Ставить на холостые будем в двадцать три ноль-ноль. Но никому пока не распространяйте эту новость, чтобы не набралось лишнего народа. Присутствовать будут только свои и только необходимые. Под нагрузку генератор ставим, как и намечалось, двадцать первого в двенадцать ноль-ноль, уже при полном кворуме — и да поможет нам бог! В тринадцать — митинг… Вопросы есть?

— Не осталось времени для них, — пробурчал Варламов.

— Тогда все свободны! Кроме Варламова…

К ночи в том фрагменте здания ГЭС, который возник над шахтой первого энергоблока, начал накапливаться народ. Пришел и Юра, который узнал о предстоящем испытании через Наташу. Притащились со своей аппаратурой, несмотря на «секретность» операции, теле- и кино-документалисты, газетные и радиожурналисты. Варламов попытался было прогнать эту всюду проникающую, пролазную братию, но не смог, несмотря на всю резкость тона и слов. Никто не мог запретить снимать на пленку любые рабочие моменты, тем более — беседовать с рабочим классом.

Снимать тут, казалось бы, совершенно нечего. Никакой особенной красоты или грандиозности еще не чувствовалось, и все, кроме самих людей, выглядело буднично, недостроенно. Существовал, как уже говорилось, небольшой фрагмент здания ГЭС с тремя стенами и крышей, в нем на середине пола — большой красный круг только что покрашенной рифленки, в центре этого круга стояла небольшая колонка, обозначавшая и центр генератора. В самом торце здания был установлен пока еще довольно скромный, для одного агрегата, пульт управления, отгороженный от зала и публики красным витым шнуром на металлических стоечках. Вот и вся обстановка, если не считать небольших юпитеров и софитов, расставленных в разных местах киношниками и парнями из ТВ.

Снимать было нечего еще и потому, что дело тут явно затягивалось. Юпитеры то вспыхивали, возбуждая в народе нарастающую праздничность, то потухали, возвращая всех к чуть унылому полусвету ожидания. Оказывается, заело верхнюю заслонку водовода, и она не хотела подниматься. Никто перед пуском хорошенько не проверил, а теперь поднялись наверх и монтажное начальство, и механики, и главный инженер стройки, но предательская заслонка даже от такого высокого присутствия пока что не действовала.

Включив по ложной команде освещение, телевизионщики не теряли времени даром: брали интервью у героев дня. Поставят очередную жертву под яркий свет, поднесут к лицу матовый клубок микрофона и пытают будто бы разными вопросами, но в общем-то об одном и том же: о сроках, о людях, о содружестве. Какой-то не по возрасту пузатый толстогубый парень в кожаной куртке подкатился и к Юре, сунул под нос маленький и очень знакомый микрофончик.

— Ответьте Красноярскому радио… — начал он.

Юра посмотрел на его «Репортер», и вдруг померещилось ему, что это тот самый, с которым работала Ева и который он сам носил тогда на плече, ощущая непонятно приятную тяжесть.

Юра несколько раз провел перед собой ладонью, что означало: «Ни в коем случае!»

— Слушайте, мы же современные люди! — укоризненно поморщился молодой пузан.

— Не выношу микрофона, — сказал Юра.

— Боитесь, что ли?

— И боюсь, — признался он.

— Была неудача?

— Что-то в этом роде.

— Ну это легко преодолевается! Вы разговариваете со мной, а не с ним — вот и весь секрет. Его нет, понимаете? Он пока что просто-напросто не включен… — Пузан постепенно приближался к Юре, а сетчатую змеиную головку на металлическом стерженьке держал вроде как без надобности где-то у плеча. — Всех интересует сейчас, как вам удалось в такой короткий срок и в таких непростых условиях…

— Ну это вам куда лучше расскажет другой человек! — обрадовался Юра легкой возможности избавиться от репортера. И позвал стоявшего поблизости Лешу Ливенкова. А сам поспешно отступил в толпу, невольно продолжая думать о Еве. Она вполне могла бы приехать вместо этого пузана, могла вот так же подойти и сказать: «Ответьте, пожалуйста, Красноярскому радио». И что он ответил бы? То же, что этому парню, — насчет микрофона? «Боитесь, что ли?» — запросто могла бы повторить и Ева.

Да, все могло повториться слово в слово. '

И Лешу он мог позвать для своего спасения.

А Ева непременно заинтересовалась бы Лешей, поскольку Юра рассказывал о нем в самый первый час их знакомства — на обочине красивой дороги к красноярским «Столбам».

Все могло повториться, но чем бы закончилось? Ева могла вернуться от Леши снова к нему и спросить: «Как ты теперь живешь, Юра?»

Он бы рассказал, и она бы поняла, конечно. Ведь такая длинная, такая долгая цепочка дней протянулась между тогдашним и сегодняшним временем, изменилось для Юры и само время, и сама жизнь выстроилась, сложилась как бы по новым, ясным законам, а все прошлое, тогдашнее в общем-то перегорело и остыло. Что тут не понять?

Но откуда же возникло это неожиданное смятение перед тем отгоревшим, вдруг промелькнувшим прошлым?

Ответить было трудно. Анализировать что-то, объясняться перед самим собой тут было не место и не время. Но он все же подумал: все сегодняшнее становится прошлым и может когда-то поставить перед тобой неожиданные вопросы. Все становится прошлым и временами взывает к нам оттуда…

Освободившись от дотошного репортера, к Юре уже направлялся своим неспешным, достойным шагом Леша Ливенков.

— Подставил ты меня! — посетовал он. Без особого осуждения, правда.

— Терпи, брат! Славу тоже надо вытерпеть, — отвечал Юра, как будто сам уже не раз прошел через это.

— А как там дела? — показал Ливенков через плечо на верхние «этажи» плотины.

Юра знал не больше его.

— Ну скажи, как все кстати! — поморщился Ливенков.

Поговорили о каких-то похожих ситуациях и послушали, что говорят вокруг. А там — о том же:

— Помнишь, как у нас на Чиркейской было?

— Это что! А вот на Саяно-Шушенской начали ставить генератор под нагрузку, а он задымил. Все железо пришлось перебрать! Специальным рейсом привезли на самолете из Ленинграда — и пошла работа!

— Машину надо утром пускать, — уверенно утверждала какая-то женщина, видать, не новичок в гидростроении. — Все машины, которые ночью пускали, плохо шли. .

Как почти всегда, как почти непременно случалось при встречах Юры и Ливенкова, они вспомнили егеря Богачева, к которому столько раз собирались поехать, но все им что-нибудь мешало. В этот раз выяснилось, что Богачев сам заезжал недавно к Леше и даже ночевал у него. Очень понравился детям, особенно сынишке, который теперь все время просится к дяде Богачеву. А ездил дядя Богачев в совхоз, где у него появилась невеста, и дела там вроде бы серьезно складываются.