Плотина

Между тем ничего главкомовского, генеральского ни в поведении, ни в обличье Бориса Игнатьевича не замечалось. Над своим поведением он, пожалуй, и не задумывался — просто жил своей нелегкой, доставшейся ему жизнью крупного руководителя. Еще меньше заботился он о внешнем своем облике. Пиджак и галстук видели на нем только в официальной обстановке или когда он уезжал в Москву, а так носил не очень элегантные не то куртки, не то спецовки, из-за чего казался мешковатым и неуклюжим. Слушая его энергичную речь, динамичные, мгновенные, порою резкие реплики, с трудом верилось, что этот увалень способен к такой бурной активности. Но было именно так.

О его прежней, до Сиреневого лога, жизни можно рассказать коротко. Родился на Смоленщине в семье лейтенанта в конце тридцатых годов. Немного помнил гарнизонную жизнь, стрельбы на опушке ближнего леса, отцовские кожаные ремни и фуражку. Памятнее были толпа беженцев на пыльной летней дороге, налеты «мессеров», материнские руки, пахнущие дорожной пылью. Потом были эшелон, питательные пункты на станциях, длинные перегоны, леса. Покой Предуралья. Жизнь в чужой, бывшей кулацкой семье. Незабываемый вкус хозяйской картошки. Школа, военные игры. Незадолго до Победы — похоронка на отца, подполковника Острогорцева И. В. Тихая, никем не услышанная клятва быть похожим на отца и отомстить за его смерть.

Но мстить стало уже некому — настало время учиться и строить. Он счастливо выбирает интересную и перспективную в те времена специальность гидротехника, затем, при распределении из института, ему счастливо достается Сибирь, которая всегда ценила тех, кто приезжает на ее просторы ради серьезной работы. И так пошел Борис Острогорцев по стройкам, как по ступенькам, — все выше и выше.

В молодые годы он отдал дань и кое-каким тогдашним поветриям: отпустил бороду, обзавелся трубкой. С трубкой у него все решилось очень скоро и просто — на стройках не бывало хорошего курительного табака. А вот с бородой дело подзатянулось. Он уже понимал, что устарел для нее, что пора уже кончать с этим «пережитком» стройромантики, но успел в то же время понять, что есть в ней и некоторая польза: не надо ежедневно бриться, терять лишние утренние минуты. Так пока и не трогал ее.

Минутами ему приходилось дорожить постоянно. Однако спешащим, бегущим, суетливым его никто не видал. Подъехав утром к штабу, он выходил из своего «газика» почти лениво, окидывал взглядом всю видимую отсюда плотину, здоровался с теми, кто уже стоял на площадке перед крылечком, и тут же начиналось решение каких-то дел на ходу. Но ровно в девять все шли в зал заседаний — на утреннюю летучку. Рассаживались за длинным заседательским столом каждый на свое место. Затухали вольные разговоры…

Обычно летучки начинаются спокойно и мирно (если, конечно, за ночь не случилось какого-то серьезного ЧП). Дежурный инженер обстоятельно докладывает об итогах и событиях минувшей ночи, Острогорцев что-то переспрашивает, уточняет, просит записать в журнал или тут же дает присутствующим начальникам необходимые указания. Разговор ведется в спокойных добрых тонах, все пока что подчеркнуто деловиты и вежливы. Но в какой-то единый миг, от какого-то неожиданного сообщения тональность летучки может резко измениться. Вот кто-то доложил, что с самого начала дневной смены стоит без тока один кран на втором строительном участке. Простаивает, естественно, и бригада — одна из лучших на стройке бригада Ливенкова. «В чем дело, Мамаев?»— вопрошает, узнав об этом, Острогорцев и зорко вглядывается в иерархическую середину длинного стола, где должен сидеть главный энергетик. Мамаев поднимается и сообщает: монтажники порвали кабель. Главный монтажник встает, не дожидаясь, пока его «поднимут», и, не отрицая случившегося, тут же начинает обвинять строителей, которые зажали его на «пятачке», не дают площадки, — вот он и крутится, как бес на сковородке, и поневоле кого-то задевает в такой тесноте своим угловатым железом. У строителей — свои объяснения: их теснят от берега взрывники… Но тут уже взрывается сам Острогорцев. Голос его, как говорится, крепчает: «Где конец этой цепочке безответственности? Когда мы научимся взаимодействовать и поддерживать друг друга, а не обвинять, не вредить? Вам всем не приходило когда-нибудь в голову, что первоисточником всякого происшествия являются безалаберность, неосмотрительность, грубость в работе? Надо приучаться работать точно и аккуратно. Масштабы тому не помеха. Масштабы, наоборот, обязывают к этому…»

Юра, по своей малой должности, не мог присутствовать на штабных летучках, на них не приглашали даже Густова-старшего. Здесь собирался только высший командный состав. Но, проработав несколько лет в штабе и ежедневно наблюдая его жизнь, Юра хорошо знал, как она проходит, эта утренняя зарядка руководителей. Она действовала через стенку и на начальницу технической инспекции, под руководством которой работал в те годы Юра.

Приятная толстушка, неизменно вызывавшая мужское любопытство и привлекавшая внимание, Валерия Алексеевна старалась быть приятной не только внешне. Она не позволяла себе повышать голос, говорила часто с улыбкой, ласково, хотя порою весьма непреклонно. И вот с началом летучки она чуть прихлопывала своими пухлыми ладошками по столу и говорила:

— Ну, бездельнички мои милые, нечего нам рассиживаться, давайте-ка на объекты. Юра и Саша принимают сегодня блоки на втором СУ.

— А ничего, что я у отца принимать буду? — спросит для проформы Юра.

— Ничего, Юра, не в первый раз.

Получив задание, Юра выходил в коридор, где были слышны отголоски бушевавших в зале страстей. Иногда заглядывал в маленький штабной буфетик, приглашая и Сашу или другую свою спутницу выпить для бодрости чашку кофе. Иногда это совпадало с окончанием летучки, и возбужденные ею начальники вгорячах дообсуждали здесь обсужденное, заново возвращаясь к подробностям и пересказывая их. Юра тогда прислушивался и смаковал кофе подольше, невольно завидуя этим людям — даже тем из них, которые только что получили хороший «втык», но зато теперь бежали на настоящее дело и будут сейчас что-то устранять, выправлять, налаживать, а затем лениво-равнодушным голосом доложат в штаб: «Ну так все у нас о’кей… Наладили… Действует».

После кофе и услышанных в буфете разговоров Юра шел, бывало, на плотину с таким ощущением, будто не акт приемки должен был подписывать, а ликвидировать тот прорыв, о котором только что говорили начальники. Он уже представлял себе сложившуюся ситуацию и пытался представить свои действия на месте. Бывало даже так, что, отправив на блок свою напарницу, сам он сворачивал к месту происшествия — посмотреть, что там делается. Так хотелось поучаствовать!

И вот желаемое достигнуто.

Бегать, что-то ликвидировать и налаживать, требовать от бригадиров, лаяться со снабженцами — всего этого было у него теперь вдоволь, а кое-чего с лихвой. Но он все равно не жалел о своем выборе. Работа и должна быть активной.

На своем участке в прорабской он застал двух бригадиров и второго старшего прораба — Геру Сапожникова, который сегодня опередил его. Поговорили о Дне Победы. А с началом смены вдруг выяснилось, что в комсомольско-молодежной бригаде Вячеслава Шишко не вышли на работу сразу два плотника-бетонщика — Лысой и Щекотухин. Вчера вечером видели этих ребят пьяненькими, так что выяснять причину невыхода уже не требовалось. «Ознаменовали» ребятки праздник.

Юра переобулся в резиновые сапоги и полез на плотину. Он взбирался по металлическим лесенкам-этажеркам, как хорошая обезьяна, — наловчился! Вначале наведался в передовую, всегда благополучную бригаду Ливенкова. Она работала по самой современной технологии: мощный кран-«тысячник» — восьмикубовые бадьи — манипулятор. Почти стопроцентная механизация. У Юры теплилась тайная надежда перебросить отсюда одного паренька в бригаду Шишко.

Он остановился на краю соседнего с ливенковским блока и стал смотреть вниз, в выгородку, где шла работа. Просторный, объемом в тысячу кубов, деревянный короб был уже наполовину заполнен проработанным бетоном. Вчера начали, сегодня закончат. Идеальный вариант: за смену — блок!