Страница 43 из 65
— Что тебе от меня надо?
— Прости Верочку, ведь она тебе хотела…
— Оставь, не до вас мне!.. Надоело! — в сердцах оборвал он жену и, отстранив, шагнул к двери, но Любовь Петровна схватила его за борт пиджака.
— Миша, ты зря на Верочку злишься, что написала она заметку, — быстро, глотая концы слов, заговорила Любовь Петровна, решаясь на крайность. — Это я виновата, я заставила написать ее! Да-да, я, я, я!.. Я решила, что лучше пусть тебе будет неприятно, но чтобы заметка помогла, чем тебя бы судили или, как Скупищева, исключили из партии.
— Ты-ы-ы? — протянул Заневский, поворачиваясь к жене.
Его широкое лицо помрачнело, перекосилось от гнева, стало белым. Заскрипели стиснутые от возмущения зубы, руки сжались в кулаки.
— У-хо-ди! — сдерживая себя, прошипел он. — Чтобы глаза мои тебя не видели!
Заневский брезгливо поморщился и ушел к себе.
35
Любовь Петровна проснулась задолго до рассвета.
Сегодня уезжает на курсы Верочка, единственный человек, с которым она могла обо всем поговорить, посоветоваться… Теперь она должна остаться совсем одна. После вчерашнего разговора с мужем это особенно тяжело.
«А, может быть, — светлым лучом ворвалась в сознание надежда, — Миша станет тосковать по дочери, изменит свое отношение и ко мне. Все-таки ему тоже тяжело сейчас одному. Пока терпит, крепится, но, в конце концов, прорвет его, не выдержит одиночества, и тогда опять все будет хорошо».
Верочка тоже плохо спала ночь.
Стараясь не шуметь, она оделась и, тихонько пройдя мимо кухни, остановилась у комнаты отца. Потянула за ручку. Отец не спал. Вид у него был больной и усталый: под глазами мешки, лицо осунулось, в глазах безразличие. Верочка даже растерялась в первый момент.
— Ну, что скажешь, дочка? — нетерпеливо-холодно проронил Заневский.
— Папа, я хотела бы что-нибудь от тебя услышать, — сказала Верочка обиженно. — Может быть, скажешь что-нибудь на прощание?
— То есть?..
Широкие брови Заневского дрогнули, в глазах мелькнул испуг:
«Неужели уйти решила?»
— Я хотела сказать, что еду на курсы на специализацию…
«Фу-уу, — облегченно вздохнул Заневский, — а я-то думал…»
— Желаю успеха, дочка, — притворно-весело сказал он, поднявшись с кровати. — Возвращайся…
— А как мама? — тревожно проговорила Верочка.
«Ах вот что тебя беспокоит!» — Заневский пренебрежительно поморщился.
— А это тебя пусть не тревожит. Мы с ней сами разберемся в своих отношениях. А ты учись и не думай о нас. Пиши, не забывай…
— Спасибо, папа, — Верочка, обняв, поцеловала отца. Но на душе было тяжело.
Восток наливался золотом. Заиграл с пожелтевшими листьями берез проснувшийся ветерок. Радуясь солнцу, оживленно зашумела тайга.
Заневский вышел из своей комнаты.
— Папа, ты сегодня завтракать-то с нами будешь? — ласково улыбнулась Верочка.
— Да, — и он поставил на стол бутылку вина.
— Выпьем, дочка, за твои успехи.
— Спасибо, папа… За мир в нашей семье.
Заневский чокнулся с ней, хотел выпить, но, прочтя в глазах дочери ожидание, помедлил и нерешительно чокнулся с женой. Верочка с облегчением вздохнула.
К дому подъехала машина.
— Ну, дочка, до свидания! — сказал Заневский, провожая ее. — Надо что будет, пиши, сделаю.
— А ты меня не проводишь?
— Днем бы раньше — проводил, а сегодня не могу…
— Что-нибудь случилось?
— Нет… ничего особенного… так… сдаю обязанности директора… Леснову, — чуть слышно проговорил он последнее слово, порывисто прижал к себе дочь и, крепко поцеловав, быстро зашагал к конторе.
36
Верочка стояла на перроне, ожидая скорый поезд.
Пассажиров было немного: три женщины, незнакомая девушка и два молодых офицера. Она взглянула на часы, — осталось десять минут до прибытия поезда, — и, вздохнув, присела на чемодан.
«Не придет».
Вскоре несколько раз ударил колокол, извещая о выходе поезда с соседней станции. На перроне зашевелились, появился дежурный по станции в красной фуражке.
— Здравствуйте, Верочка!
Девушка обернулась и увидела запыхавшегося Павла.
— Извините, что не пришел раньше: мама подвела, — оправдывался он. — Только сейчас сказала, что вы звонили вчера… а я ночью приехал… А где же Любовь Петровна?
— Мама плохо себя чувствует, я и не разрешила ей провожать, — с трудом сдерживая волнение, сказала Верочка. — Вот мы и расстаемся, — проговорила она с сожалением, хотя ей хотелось сказать о другом. Но всегда так получается, — в последние перед расставанием минуты говорит человек не о том, что думает. — Вы… напишите мне о… о… — и закусила губу. — Да, выручила мысль, — вас надо поздравить, — и протянула руку.
— Спасибо, — смутился Павел, крепко сжимая ее руку. — Напишу обязательно… обо всем напишу!
«А он меня тоже любит, — глядя на него, радовалась Верочка. — Что-то хочет сказать и стыдится, краснеет. Ну, говори же, Павлик, говори!»
На горизонте показался дымок.
С каждой минутой он становился отчетливее, потом нырнул с паровозом под уклон и выскочил уже у светофора. Протяжно прозвучал гудок. Загромыхали на стрелках колеса, сбавляя скорость, состав подошел к вокзалу.
— До свидания, Верочка, — сказал Павел, до боли сжимая ее ладонь. — Все говорят при проводах: счастливого пути, а я скажу счастливого возвращения…
«А письмо? — спохватилась Верочка. — Впрочем, зачем оно? Ведь мы увиделись… Буду ждать письма от него».
…Коротка стоянка поезда. Не успел прибыть и уже снова в путь, и никому нет дела до того, что ты почти ничего не успел сказать. Все быстрее и быстрее набирает скорость паровоз, все тише и тише постукивают на стыках рельсов колеса, и вот уже не видно помахивающего платка, уже превратился в точку состав и исчез, словно растаял…
Часть третья
1
Коротко «бабье лето»!
Листья, сорванные ветром с деревьев, нехотя кружатся в воздухе и устилают землю ярким ковром; на полях, рядками, дружно пробивается изумруд озими; кое-где обманутый природой зацветает земляничник, чтобы с первыми морозами сморщиться и приникнуть к земле, а в вышине, оглашая тайгу курлыканьем, тянутся на юг косяки журавлей; готовясь к отлету, табунятся по старицам и озерам утки; заманчиво красуются спелой ягодой кусты шиповника, боярышника, рябины…
По-летнему гладит солнце лучами тайгу, но осень, напоминая о себе, по утрам окутывает землю туманом, а ночью посылает заморозки.
Коротко «бабье лето»!
Оглянуться не успеешь, как последний лист покинет дерево, сбросит иглистую одежду лиственница, залезет в свое логово полосатый бурундук, а там и — рукой подать — налетят «белые мухи», укроют землю, со стоном и плачем закружит метель, затрещит уральский мороз…
— Вот и зима на носу, — сказал Павел, подходя к окну. Он вдохнул свежий воздух, улыбнулся чему-то, повернулся к столу и, подписывая акт, внимательно посмотрел на мрачного Заневского. — Как будто и все, Михаил Александрович, теперь и вам можно принимать мой участок!
— Нет уж, товарищ ди-рек-тор, — подчеркнул Заневский последнее слово, — отпуск, отпуск прошу, устал да и… вот еще что, — и протянул Павлу сложенный вчетверо лист.
Леснов взял бумагу и, развернув, не торопясь прочитал.
— Что ж, Михаил Александрович, можете с завтрашнего дня считать себя в отпуске, — внешне спокойно, но с укоризной проговорил Павел, — что же касается вашего увольнения…
— Отказываете? — повысил голос Заневский, и в его маленьких глазах обнажилась скрываемая ненависть. — Нет уж, товарищ директор, хватит!.. Чего вы еще хотите, чтобы на меня каждый мальчишка пальцем указывал?..