Хорошие люди

В самом начале смены Рожков объяснил:

— Здесь, Стас, не требуется такой точности, как в металлообработке. Плюс-минус миллиметр — не страшно. Но все же лучше плюс, чем минус. А размеры устанавливаются так: берешь сантиметр, карандаш и…

А в конце рабочего дня поинтересовался:

— Ну как? Устал?

— Немного есть.

— Несложная работа?

— За таким станком может работать ребенок.

— Ну-ну…

— Правда, Вадим Кирьянович! Сначала мне было очень интересно, а потом?

— Недельку поработаешь — переведу на новый станок.

— А раньше нельзя?

— Нельзя.

Станиславу нравился процесс обработки дерева, нравилось стоять у станка, потому что в такие минуты он считал себя по-настоящему взрослым человеком.

Но к концу недели ему надоела циркульная пила, и он снова поймал Рожкова:

— Вадим Кирьянович, вы обещали…

— Я обещал дать тебе другой станок, — улыбнулся Рожков. — Ладно, вставай к рейсмусу.

Но и новое дело оказалось пустяшным. Станислав подумал было, что Вадим Кирьянович смеется над ним; подумал — и выбросил эту мысль из головы; пожилые люди тоже работали на станках из «семейства простейших», и никто не жаловался.

Почему-то многие вещи и явления Станислав воспринимал несерьезно. Так же несерьезно воспринимал он нравоучения отца — с тех пор, как вырос и заимел собственные суждения по многим вопросам. Станислав рано открыл для себя, что условности играют большую роль в жизни. Но, сделав такой вывод, он не мог пока приспособиться к миру взрослых, в котором условности возведены в ранг законов. Взрослый мир наполнен взрослыми делами, за которые платят деньги; взрослые поэтому не задумываются над тем, что повсюду их окружают условности.

Получив свою первую зарплату, Станислав Вахтомин удивился, что ему хорошо заплатили за несложную работу. Ведь ничего нет сложного в том, чтобы резать или фуговать доски!

У Станислава появилось много новых знакомых. Один из них был Вениамин Барабанов — плотный, сильный семнадцатилетний парень с темным лицом — с таким лицом, какое бывает у человека, весь день провалявшегося на пляже. Работал Барабанов медленно, но зато без брака. И если случалось все же, что Вениамин делал брак, Рожков говорил ему:

— Что ж ты, Барабанов? От кого от кого, а от тебя я этого не ожидал.

Венька смущался, переступал с ноги на ногу, отводил глаза и молчал.

Получив нагоняй (а нагоняя Вениамин опасался больше всего на свете), он с еще большей осторожностью приступал к очередной работе — долго проверял станок, пересчитывал детали, осматривал их со всех сторон, выискивал брак, который мог сделать другой станочник на предыдущей операции. И только после этого нажимал на кнопку с надписью «Пуск».

Станислав сдружился с Барабановым; ему нравилось смотреть, как тот работает, и он почти с первых дней начал подражать ему. А однажды Барабанов подошел, взял из рук Станислава доску, которую тот никак не мог затолкнуть в «пасть» рейсмусного станка, и сказал:

— Вот так надо.

И ушел, даже не обернувшись. Но именно с того дня и началась эта дружба.

Станислав заметил, что лицо Барабанова всегда и всюду, во всех случаях жизни остается равнодушным. Можно было подумать, что Вениамин никогда и ничем не интересуется, никогда ничему не удивляется.

Зато удивился Станислав, когда в день его первой получки Вениамин коротко сказал:

— Положено обмыть.

Станислав несколько растерянно ответил:

— Пожалуйста, Веня. Только я не пью.

— Пошли, — сказал Вениамин.

После окончания смены, в пятом часу вечера они вышли из комбинатских ворот и направились в сторону сельповского ресторана; но… прошли мимо.

— Мы куда идем?

— На станцию.

Станислав пожал плечами; он вспомнил вдруг о Марине, у которой отец часто покупал водку, когда пил.

— Срежем путь, — сказал Барабанов, и они вышли на железнодорожное полотно; и Станислав вспомнил, что совсем недавно они бежали с Юркой по этим самым шпалам, опасаясь опоздать на поезд.

— Станция далеко, — неожиданно объяснил Барабанов. — Знакомых мало.

Вскоре они сидели в сумрачном помещении железнодорожного буфета, перед ними стояли на столе бутылка водки, стаканы, закуска.

Станиславу никогда не приходилось бывать здесь. Вот, она, Марина Фабрициева, к которой отец ходил за водкой. Тощая, высокая, черноволосая. Стоит за стойкой, улыбается неживой улыбкой, отпускает посетителям хлеб, сыр, колбасу, кофе, водку, пиво. Руки так и мелькают. В синем от табачного дыма воздухе носятся голоса: «Мариночка, два пива!», «Мариночка, плесни согревающего…», «Закусить дашь чего-нибудь, Мариночка?», «Кружечку налей — за мной не заржавеет!» И она вертела головой туда-сюда, стараясь всем улыбнуться, всем угодить.

Узнала она Станислава? Вряд ли. Тем более, что не он подходил к стойке, а Вениамин. И водку брал, Вениамин.

Вениамин поднял стакан, легонько ударил им по стакану Станислава:

— За твою первую зарплату!

Острый водочный дух ударил в ноздри, и появилось ощущение безнадежности.

— Я не пью, Веня…

— Я тоже… Пей. Ты не нюхай.

Станислав помедлил, неприязненно глядя то на стакан, то на лицо Барабанова. Понял, что сочувствия не дождется, снова поднял стакан, маленькими глоточками начал вливать в себя жидкость; водка обожгла ему горло; он почти задохнулся, но продолжал вливать спиртное в себя, увидев краем глаза, что Барабанов осушил свой стакан до конца. Затем Станислав схватил с блюдца соленый помидор, начал совать его в рот, раздавил зубами и нёбом сочную плоть, и сок полился в горло, очищая его от водочного духа. Барабанов смотрел на Станислава и молчал, жуя бутерброд с засохшим, прогнувшимся сыром.

— Гадость, — сказал Станислав.

Но через несколько минут в желудке у него разлилась приятная огненная река, лицу стало горячо, в голове побежали разные хорошие мысли. Неожиданно Станислав понял, что Барабанов — замечательный человек, великолепный друг, с которым никогда и нигде не пропадешь. Вдруг Станислав осознал, что мир прекрасен, что все люди прекрасны, и даже Фабрициева Марина, которая буфетчица и которая… Что? Что ты сказал, Веня? Закусить? Да я и так ем, как… Я не сачкую! Нет, правда, Веня, ты молодец…

— Кури.

— Я не курю, но ради дружбы…

— Тогда не надо, а то привыкнешь еще.

— Надо! Все надо! — Станислав схватил папиросы, схватил спички, прикурил, вдохнул в себя дым так, как это легко и вкусно делал Вениамин, но дым в легкие не пошел, встал поперек горла — ни туда, ни сюда, и Станислав громко закашлялся и кашлял долго, до слез, пока Вениамин не поставил перед другом кружку пива. Станислав хлебнул пива — и кашель кончился, и снова стало легко и радостно. Все исчезло куда-то, осталось только это з-замечательное лицо Вениамина Барабанова… Какой человек, а? Никаких лишних слов, делает свое дело — и все. К-какой человек!

— Веня, объясни мне вот что, если можешь… Почему мы сюда пришли?

— Все сюда идут.

— А почему мы пришли?

— Стас, порубай, а?

— Я сытый…

Слова Вениамина потонули в каком-то шуме, лицо друга исчезло, а кто-то с усами пытался доказать Станиславу, что пиво «Жигулевское» лучше «бархатного», потому что…

— Потому что ты дурак, дед, — услышал Станислав свой голос. — Лучше!.. Ха-ха! Да чего ты понимаешь в этих… как их… обрезках… А где Венька? Венька!..

Станислав увидел перед собой красные губы, улыбающиеся губы, круглые глаза, в которых ничего не было, а если что и было, то непонятно, что именно.

— Станислав, неужели это ты? Боже, как ты напился!

— Да, это я! В-вам… не н-нравится, что ли? А это вы? А-а, это вы! Мне отец рассказывал о вас… много… всякого… разного хорошего. Не желаете со мной на будер… бурдер… шафт? Как вас по батюшке?..

— Стасик, пойдем, я тебя провожу.

— Вы не отвечаете на вопрос?.. Странно… Где же я вас видел? Почему у вас такие красные зубы… з-з-з… губы, вот чего я не могу никак понять, х-х-хоть и бьюсь головой об стенку, чтобы осознать это явление, которое… э-э…