Страница 29 из 101
— Какие там особые расходы? Всего сорок рублей. Ну, муттерхен… Сорок… или сорок с хвостиком. И не будет он в сарае ржаветь, вот увидишь. Мы с Ингусом в два счета…
— Вы с Ингусом… — сказала она и невесело засмеялась.
Ее смешок резал Айгару слух, и кадык на его длинной и тонкой шее ходил вверх и вниз нервно и нетерпеливо.
— Ма-ам… — опять взмолился он.
— Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
— Н-никогда нич-чего мы не можем! — вдруг выкрикнул он снова чуть не со слезами. — П-поч-чему мы такие бедные? П-почему?
Ритма не отвечала, только, выпрямившись, смотрела на сына с тихой грустью.
— М-мы что, хуже других? Почему у нас не так, как у д-других… х-хотя бы как в Лиготне?
И после короткого молчания:
— В каком смысле? — наконец глухо спросила она, хотя и прекрасно понимала в каком.
— Т-там чего только нет, не то что какой-то вшивый насос, у Велдзе даже…
— …экспортная «Волга», — договорила за него она и не без иронии про себя добавила: «и молодой муж», но вслух этого не сказала, и не столько из симпатии к Велдзе, сколько к Ингусу.
— Да, «Волга», — строптиво повторил Айгар. — Разве плохо, если б…
— …и у нас была тоже, ты хочешь сказать? Наверное. Не пришлось бы толкаться в автобусах и мерзнуть на остановках. Да вот беда…
— Ну?
— Заработать на машину я не могу.
Он усмехнулся горько, только что не презрительно.
— А много ли зарабатывает Велдзе? — возразил он.
— Тебе хорошо известно, откуда у них что, — бесцветным голосом сказала Ритма, не желая вдаваться в детали. — А нам наследства ждать неоткуда. На зарплату машины не купишь. Как ни крути. Ни на отцову, ни на мою. Так что ездить придется на автобусе. И воду таскать ведрами.
Он что-то буркнул, но больше не кричал, и теперь, когда вспышка прошла, как будто даже немного стыдился того, что вообще орал и притом чуть не плакал; может быть, ему втайне хотелось загладить впечатление от размолвки, но он не знал как и только вздохнул.
— Что ты вздыхаешь, — сказала Ритма, хотя и сейчас прекрасно понимала что.
— Так просто… — коротко отозвался он и не прибавил ни слова, он точно потух.
И так же как только что Атиса, ей захотелось обнять и старшего, но она не решилась. Лучше не надо: надуется как сыч, встопорщит перья… Айгар не Атис. Айгар большой. Сколько лет она с нетерпением ждала, когда наконец он вырастет, торопила, подгоняла время, летела навстречу будущему, и вот теперь, когда ее мечта сбылась, ей вдруг стало жаль — жаль Айгара, а может, и себя или минувших лет и дней, как будто вместе с детством сына неуловимо, безвозвратно кануло в прошлое и что-то прекрасное в ее жизни. И ее захлестнуло желание приласкать, словно возвращая тем самым былое, и обрадовать сына, хотя бы встряхнуть, хотя бы ободрить. Только она не могла сообразить, что сделать, что сказать и какие дать выполнимые и невыполнимые обещания…
И тут нежданно-негаданно она вспомнила о премии. Господи, да у нее же есть целых тридцать рублей — как с неба упали, о них не знал даже Вилис: эти деньги она спрятала и берегла на платье. На три десятки не купишь не то что «Волгу», даже велосипеда, но если чуть-чуть поужаться, добавить к тем трем еще десятку-другую, у них будет, по крайней мере, насос. А Ингус все сделает лучше не надо. Уж он никогда не откажет, о боже, и понятное дело — Ингус не взял бы с нее ни копейки, никогда, отродясь не спросил бы с нее плату, разве она его не знает! Мало того, Ингус сам привез бы мотор из Раудавы, а нет в Раудаве, доставил бы на Велдзином авто хоть из Риги… И, вспомнив, каково таскать ведра и как они обрывают руки — мука-мученическая, ей-ей, каторжная работа, особенно зимой, — она очень живо и ярко представила себе, как это выглядит, когда вода течет в кухню, и, мысленно вызвав эту идиллическую картину, как будто она уже стала явью и вода в самом деле капала, и текла, и с шумом хлестала из крана, Ритма вдохновлялась и загоралась все больше, она воспаряла и окрылялась, как Айгар и даже еще сильнее. И Айгар, который все это видел и понимал, чувствовал и угадывал, ведь он был не слепой и не дурак, тоже приободрился и расцвел, воспрял духом и под конец заулыбался, сияя как полная луна. И они счастливо смотрели друг на друга, И счастье стоило так дешево, до смешного дешево стоило их счастье — всего сорок рублей, и притом на двоих.
Но Вилис об этом, конечно, знать не знал и меньше всего сейчас думал о доме, о сыновьях и о Ритме. Все его мысли вращались и вертелись вокруг лося. Он шел по лесу, натыкаясь местами на след зверя, и след глубоко вдавливался в снег, что говорило о тяжести животного, и кое-где с нижних веток был стряхнут нападавший за ночь снег; зверь проходил тут наверняка сегодня, а может быть, и совсем недавно — полчаса назад, а то и минут двадцать, так как следы еще хранили запах лося, который определенно чуял Мориц, но, к сожалению, не чувствовал Вилис. Он только видел, какие следы огромные и какие глубокие ямки оставили копыта, и сообразил, что здесь бродил-шатался настоящий великан, самец во цвете сил, а не самка, стреляный воробей, ученый.
За спиной у Вилиса вальком колотился незаряженный старый «зауэр». Как обычно при ходьбе, ему вскоре стало жарко и шапка, подлая, опять съехала на лоб чуть не до бровей. Он не старался идти тихо, наоборот, не обходя валежника, шагал напрямик, и под ногами у него хрустело и трещало. Он то и дело стучал по стволам толстым суком, нередко обсыпая и себя, так как снег от сотрясения облетал и сеялся белой мукой, падал горстями, а то и плюхал вниз целыми лепешками, все больше убеляя охотника. Но Вилис не останавливался, чтобы отряхнуться, хоть немного почиститься, а только морщился, когда холодная сырость забиралась за ворот, за шарф и по теплому телу ползла вниз.
По хрусту веток и по стуку палок Вилис слышал справа и слева от себя других загонщиков и старался от них не отрываться. А что еще от него сейчас требуется — продвигаться вперед, в направлении к цепи стрелков, производя умеренный шум, не отстать от товарищей и не заблудиться, так что большого ума здесь не надо — было бы немного сметки и опыта, способность ориентироваться и безотказные ноги, а на них Вилису грешно жаловаться.
Тем временем настал короткий зимний день. Над белыми прогалинами и полянами низкое солнце лило хрустально-чистый свет, и он пронизывал лес мерцанием, игрою вспышек и тени, причудливым узором на снегу. Весной тут сотрясали воздух целые хоры птиц попеременно с лягушками на болотце, теперь же одни клесты на елях баритоном бубнили монотонное «гипп, гипп, гипп» и певуче заливался снегирь. Эти звуки были где-то высоко и далеко, слишком бледные и маловажные, чтобы достичь ушей Вилиса, да клесты и снегирь вовсе не хотели и не старались ничего достичь, они просто выражали во всеуслышание свое птичье настроение, что было естественно, как радость или жажда.
Вилис слышал только звук ломающихся под ногами веток — вблизи и подальше и еще звонкий лай Морица, раздававшийся где-то впереди, то приближаясь, то снова отдаляясь. И когда лай откатился по лесу в том направлении, где стояли на номерах стрелки, Вилис напрягся весь в ожидании, и дыхание его участилось, сбилось с ритма, и ноги путались и заплетались, и все пять чувств слились у него в одно, в предельно обостренный слух.
Но ничего не произошло.
Ни грохота не раздалось, ни треска, выстрел не расколол лесной тишины, в которой клест-еловик, как бы вне времени и пространства, без устали выкрикивал свое «гипп, гипп, гипп», взирая сверху на все и вся.
И напряжение у Вилиса опять спало, ослабло, выдохлось. Он спохватился, что отстал от других, и прибавил шагу, опять прислушиваясь к хрусту сучьев и лаю Морица, то далекому, то близкому.
Лай смолк.
В чем дело? След потерял, что ли, голова садовая?
Он снова убавил шагу: ну где же собака?
И вдруг сиплое пыхтенье собаки раздалось почти рядом. Вилис круто повернулся, однако первым он увидел не пса, не Морица, а нечто совсем другое: на него вихрем катилось что-то светлое, ослепительно белое, так что почти сливалось с мерцающим снегом. Длинными прыжками оно мчалось стремглав, очертя голову, ничего не видя перед собой, а перед ним соляным столбом стоял Вилис.