Невидимый огонь

— Ты же знаешь, — коротко отвечала она, вновь посерьезнев, как будто упоминание Вилиса было сейчас неуместно.

— А давно?

— Что давно? — рассеянно переспросила она.

— Давно уехал?

— Как всегда, — резковато бросила она, чувствуя, что ей в самом деле не хочется говорить о муже.

Да и вообще какой это разговор, когда надо драть горло: ворча и фыркая, точно готовый сию минуту взлететь на воздух, трясся раздрызганный корпус «Риги». Айгар влез в телогрейку, которая была ему велика, и стал обстоятельно закатывать рукава. Ритма чувствовала, что мыслями сын сейчас с Вилисом, только в отличие от нее думает о нем с удовольствием, наверно стараясь себе представить его на охоте.

Наконец машина утихла.

— Отец обещал меня взять загонщиком, — проговорил Айгар в глубокой, почти звенящей тишине, сразу наступившей в кухне.

Ритма не сказала ни слова, не спросила, когда обещал и когда собирался взять — сегодня или в другой раз, она только подумала, что сделает все от нее зависящее, чтобы Вилис не отравил, не заразил и Айгара этой болезнью и хворью. Но вслух ничего не сказала: к чему такие заявления, которые будут восприняты как угрозы, ведь то, что Айгар так и рвется с отцом в лес, на охоту, она знала слишком хорошо, лучше, чем ей бы того хотелось.

Ритма вздохнула.

Подрастая, мальчики мало-помалу от нее отдалялись. Началось это почти незаметно, а с годами ощущалось все острее и больнее. Хоть бы тот же Айгар. Разве он принадлежит ей? Помешанный на технике, в которой ничего не смыслит ни один из них — ни Вилис, ни тем более Ритма, он мог часами, точно в воду канул, пропадать в механических мастерских или у Ингуса и до тех пор ковыряться и копаться в моторе, пока не вымажется и не вывозится как трубочист, как чушка и заявится домой такой грязный — одни белки на лице видно да блестят зубы. И даже эта мелочь пузатая, от горшка два вершка, этот Атис уже норовит при первом удобном случае куда-нибудь смыться, чаще всего к Войцеховскому, и хлебом его не корми — будет торчать там у ветеринара и отираться вокруг этих животных, как будто живой твари сроду не видел. Дома переспать, поесть — это да, все трое тут как тут, а потом опять кто куда, с огнем не сыскать, мужчины, сильный пол, непоседы… Хоть бы одному когда-нибудь пришло в голову — а что думает и чувствует она, чего хочет и о чем мечтает! Как будто она машина, как эта старая «Рига» — с мотором и без души. Если бы она всякий раз так поднимала паруса, когда хочется куда-то завиться, дом в два счета бы развалился и все ходили бы, затянув пояса, и в протертых штанах, а в доме должен быть порядок, и это настолько само собой, что все должно блестеть и сверкать, что над этим и размышлять не стоит.

Айгар взял два ведра и, раскачивая их на дужках, будто нарочно, со скрежетом, пошел к двери.

— Шапку надень!

— Да не холодно.

— Опять заболит ухо.

В ответ он только скривился, пряча, поди знай, то ли усмешку, то ли недовольство, и, толкнув дверь локтем, а снаружи затворив ногой, вышел в сени и затем во двор, делая все как-то вызывающе, нарочито шумно, во всяком случае шумнее, чем требовало дело: с лязгом и скрежетом, с гулом и грохотом. А потом во дворе заскулил колодезный ворот и скрипел так визгливо и резко, что невольно поморщилась и Ритма. Не колодец, а горе! И что ему сделать, чтобы не скрипел, — смазать, что ли?

Однако ни голоса или шаги, ни адский шум стиральной машины или звериные стоны ворота, как и старания Айгара, ничто, решительно ничто на свете, никакие звуки были не в силах нарушить крепкий сон Атиса.

— Атис! — с порога окликнула она и, так как ответа не последовало, подошла к кровати.

Глаза он не открыл, у него только дрожали ресницы, а когда она подошла, на круглом лице малыша тенью мелькнула улыбка. Она смотрела, как дрожат у него ресницы, будто и в ней трогая какую-то струну, но мальчик спал сладко и беззаботно и до того был похож на нее, что это казалось чудом.

— Атис! — опять позвала она, еще тише и очень нежно, без голоса; это было не произнесенное слово, а лишь дуновение воздуха на губах, которое не мог уловить человеческий слух. Его можно было только почувствовать или понять, угадать каким-то шестым или седьмым чувством, но Атис внезапно открыл глаза — большие и ясные, которые смотрели на Ритму. И она, растроганная, подумала: как они близки друг другу и как это неважно, несущественно, что Атис тоже всякую минуту норовит улизнуть из дома. Она сама себе удивлялась, что еще совсем недавно чуть ли не ревновала его к Войцеховскому, боже ты мой, к Феликсу Войцеховскому, в то время как Атис еще принадлежал ей. Ее охватило желание обнять сына и целовать, и она, прижав его к груди, гладила и тормошила, как давеча кошку.

А он — то ли от удовольствия, то ли слабо защищаясь — тихонько хихикал, потом выскользнул из ее объятий и, захлебываясь смехом, спросил:

— Мам, ты варишь завтрак?

— Я? Нет, я стираю, — отвечала она, постепенно остывая, но все еще не в силах отвести глаз от нежного лица ребенка, разрумянившегося от сна и от смеха.

Он покосился на другую кровать, ища взглядом брата.

— А где Айгар?

— Айгар уже носит воду! — сказала она со значением.

Смешно просто: где там он носит! Исчез как прошлогодний снег — пошел и пропал вместе с ведрами. Или забрался в уборную, или же курит, озорник этакий, что, впрочем, одно и то же. А что будешь делать? Сколько разговоров было, сколько ругани, за ремень даже брались — все без толку. Хоть ему кол на голове теши. Только отвернешься — опять за свое, опять дымит. Хорошо хоть, что у нее есть Атис…

— Ты хочешь кушать, детка?

— А что у тебя есть? — лениво осведомился он.

— Сварю яйца.

— А пироги… пироги печь не будешь? — подумав, спросил Атис, и его круглые ясные глаза стали еще круглее и яснее.

Слава тебе господи, хоть этого пока больше интересуют пироги, чем куренье. А впрочем, кто знает — не баловался ли он уже втихую где-нибудь за углом? Нет, мал еще, зелен, куда там… Еще родителей не вызывают в школу на беседу, не отчитывают, еще он не является домой с вырванным рукавом и с синяком под глазом, еще не надо раскошеливаться — платить за выбитые окна и сломанный инвентарь, все это еще впереди…

— Ну, пирогов у тебя нету? — повторил он.

— Друг ты мой, когда же я могла испечь? Подумай сам. К тому же нет дрожжей.

— Что, для пирогов нужны… дрожжи?

— А как же!

— Для пирогов нужно сало! — заявил он и, сморщив нос, засмеялся.

Так, наконец-то, наконец идет и Айгар, волынщик, лодырь этакий, балбес и копуша, тарахтя идет и расплескивая воду, и, отворяя дверь, наверно, не соизволит хоть одно ведро поставить, чтобы не кое-как, не локтем и не ногой, а по-людски, рукой открыть и закрыть за собой дверь и не залить, не затоптать вымытый вчера пол.

— Мама! Ты слышишь? — позвал он из кухни. — Ты слушаешь?

— Ну, что тебе? — она вышла навстречу.

Так и есть, у порога, конечно, уже лужа.

— Слышь, мама! Мне пришла в голову колоссальная идея.

— Айгар, сколько раз я тебе говорила, не носи ты такие…

— Мам, послушай!

Его очень часто осеняли идеи, большей частью, правда, никуда не годные. И она, уже приглядываясь, где половая тряпка, спросила без восторга, больше из миролюбия:

— Ну-ну?

— Нам нужно знаешь что? — Он сделал глубокомысленную паузу и выдал, как выкинул козырного туза: — Нам нужен электронасос!

Одному пироги, другому насос… третьему птичьего молока…

— Что ты на это скажешь, муттер?

— Таких идей я за один день могу выдумать дюжину, — с грустью ответила Ритма. — Поверь мне.

— Какой тут может быть смех! — задетый за живое, вспылил он, хотя Ритма смеяться и не думала. — Ты говоришь так, будто я… будто я т-требую вертолет! — громко сказал он, все больше повышая голос, и одним махом, одним рывком вздернул и грохнул на лавку оба ведра сразу, так что вода угрожающе колыхнулась и плеснула через край.

— Наивный ты человек, ни денег у нас лишних, ни мастера — установить насос и наладить, — примирительно сказала она, терпеливо подтирая пол. — Только лишние расходы и хлопоты, все равно в сарае ржаветь будет.