Паутина

Обе прогульщицы отмолчались и в бригаду не пошли, но Лизавету поведение богомолок не встревожило; ее захватила мысль о страннице. «Эх, какой бы я ее подружкой сделала, — думала она, — как бы славно, как вольготно забегал ее ребятенок по нашей избе!.. А молока-то, молока-то ему — хоть купайся!.. Да я бы… Да мы бы с Колей… А папаша, о-о!»

Мечтательно улыбаясь, Лизавета вернулась во двор, замкнула сенную дверь, спрятала ключ для Николая в условленное место, снова вышла на улицу и направилась к колхозному амбару.

От амбара доносились негромкие голоса. «Не Николай ли на мое счастье, — мелькнуло в голове Лизаветы, но, приблизившись, она разглядела бородку и бобрик Прохора Коровина. — Ага, разведчик, — весело подумала молодая женщина. — Иначе зачем бы старику переть ночью по такой грязи со своей горы?» Она поздоровалась с Коровиным за руку и села рядом со свекром на ступеньку амбарного крыльца под навесиком.

— …взял да и подпалил деревню сразу с трех сторон, — продолжая беседу, говорил Трофим Фомич. — Вот-де вам в отместку, что моего сопутника изловили!..

— Да, дезертиры народ отчаянный, — вздохнув, молвил Коровин.

— Ну этот не похож на отчаянного, — вмешалась Лизавета и, минутку подумав, что бы такое сочинить для успокоения старика Коровина и его дочери, продолжала: — Тютя тютей!.. Только поулыбывается… Кустов говорит, что он сынок попа из Новоселья; до войны, слышь, в сельсовете делопутом работал и немножко умом тронутый… Такого и отпустить могут!.. Жалко даже, что поколотили его ребята, когда ловили.

— Ну без этого нельзя! — возразил Трофим Фомич. — Раз ловят дезертира ли, беглого ли, беспременно поколотят, а то и за милу душу убьют!

— Таких бить можно! — сказал Коровин; в свое время он любил ловить подозрительных, а однажды с помощью стражников задержав политическую каторжанку, щекотал ее до тех пор, что сам едва не лишился рассудка. — Лавливали мы таких, секли-с!..

Это слово он произнес так, как будто обсосал конфетку.

Лизавету покоробило, однако она погромче рассмеялась, потом как могла душевно спросила:

— Минодора Прохоровна, наверное, спит?.. Вот я и говорю, что устала. Замучил их Демидыч, троих коробья глиной нагребать заставил, даже жалко баб. Завтра мы с Аксиньей Русиной пойдем помогать им, полегче будет.

— Спасибо, Лизавета. Егоровна, Дорушка возблагодарит-с!

— Ну-у, было бы за что; все мы не чужие в колхозе-то.

— Золотые слова, — поддержал Трофим Фомич.

— Папаша, я к тебе, знаешь, зачем?.. Сейчас в правлении была. Рогов там и Спиридон с Фролом. Вокруг деревни тайные караулы выставляют. Может, слышь, у того дезертира дружки есть, — так кабы в отместку, что на нашей лошади увезли, деревню не сожгли…

Говоря, Лизавета видела, как заерзал Коровин.

— Шел бы ты тогда домой, — продолжала она тем же спокойным тоном, трогая свекра за рукав, — да отдохнул бы, а я посижу здесь; раз караулы — не боязно.

— Пожалуй, верно, мила душа, — согласился Трофим Фомич, еще не зная, ловчит или правду говорит сноха. — Бери ин фузею…

— Пойду и я, — поднялся Коровин и аккуратно отряхнул штаны. — Пора костям на место. До свиданьица!

Он вышел из-под навесика, но, будто обходя грязный участок дороги, прокрался к правлению колхоза и, приподнявшись на носках, заглянул в освещенное окно.

— Ну, слава богу, сейчас поверит и в караулы, — смеясь, прошептала Лизавета свекру. — Все трое в правлении, только не про караулы говорят… Теперь Минодора своего милого и в нужник не выпустит!

Трофим Фомич прыснул со смеху и рассыпал табак из свертываемой цигарки себе на штаны; собирая его, сказал:

— Ладно бы, если она покараулит его до Кольши; так думаю, что Кольша без милиции не приедет, а, Лизанька?

— Для того и солгано, чтобы сама караулила… Ты ничего не слыхал про скрытницу, которую вез?.. Коровин не проболтался?

— Подъезжал я и лесом и пахотой, увиливает. А у них они обе две, хоть огнем пытай — не отрекуся, что обе у них!

— Я хочу попробовать увидеть ее, младенец ведь с нею теперь, — проговорила Лизавета, запинаясь, и вдруг выпалила нечаянно самое сокровенное: — Сама не пойдет, так, может, ребеночка отдаст… Куда ей с ним в странствии-то, а мы бы с Колей…

— Вот за это умница так умница, а воспитать — мы за милую душу!

— Попробовать?..

— Только того… Волки ведь!..

Берегом реки, поросшим кустарником, Лизавета дошла до усадебной изгороди Коровиных и остановилась в раздумье. За мглисто-черной площадью огорода, засаженного картофелем, будто скалы, серебримые луной, высились богатые хоромы. Над усадьбой витала, казалось, какая-то особая же таинственно-гнетущая тишина… Поборов робость, Лизавета перелезла через прясло и узенькой тропкою направилась к строениям. С каждым шагом она все сильнее чувствовала гнет отчужденности, он сжимал ее душу тоже каким-то особенным, еще неизведанным страхом, точно женщина вдруг очутилась среди ущелий, в дебрях которых таились невиданные чудовища. Даже воздух здесь был несомненно иным, чем внизу на деревенской улице, — от строений веяло чуть ли не тем же запахом, каким припахивало «святое» письмо.

— Поганцы, — прошептала Лизавета, чтобы хоть звуком своего шепота отогнать жуть; ей захотелось вернуться на берег, но желание увидеть странницу с младенцем оказалось сильнее страха.

Не помышляя проникнуть во двор, она осторожно пошла возле стен хозяйственных построек, выходящих задами в огород. Боязнь отступила, когда молодая женщина услышала по-домашнему знакомое пыхтение и жвачку коровы; исчезла и оторопь, как только вблизи послышалось полусонное бормотание кур. Уже спокойно достигнув середины садика, Лизавета остановилась; откуда-то справа и снизу доносился как будто приглушенный стон. «Не она ли?» — подумала Лизавета и оглянулась. В двух шагах чуть брезжилось полуоткрытое оконце. Молодая женщина бесшумно обогнула ствол искривленной черемушки, отстранила духовитую поросль полыни и заглянула.

В узенькой приземистой клетушке, на застланном дерюгой топчане, прямо и неподвижно сидел мужчина. До пояса голый, он лишь на шее имел толстую белую повязку, отчего голова человека представлялась напрочь отделенной от туловища. Устремленные в угол на луч какого-то светильника красно-коричневые глаза его выражали не то внутреннюю боль, не то страшную неукротимую злобу. Человек что-то шептал невнятно и быстро, отчего оранжевый клочок его бороды вздрагивал и трясся, а скрещенные на груди руки то вздымались, то западали. Наконец он истово перекрестился, и Лизавета снова услышала стон.

— Вот он, Калистрат! — чуть не вскрикнув, прошептала она.

Насилу сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом, не зашуметь и не наделать переполоху, Лизавета выкралась из садика в огород, оттуда на берег речки и, обессиленная, свалилась на траву. Внешность скрытника потрясла молодую женщину: именно таким представляла Лизавета самых отъявленных душегубов. «Недаром Арсен сказал, что им пугали Федорку», — думала она. А где-то, за этим чудовищем, ей вдруг представилось светлое личико младенца и скорбный образ его матери-странницы. Но что сделать: бежать ли тотчас к Андрею Рогову, чтобы схватить человека с петушиными глазами и — пусть насильно — увести к себе домой странницу с ребенком, или подождать, когда Николай привезет милицию? В смятении она рванула клок травы, по привычке поднесла было его к лицу, но с омерзением отшвырнула прочь, вскочила и быстро зашагала берегом реки к своему огороду.

— Боже мой, какой страхилат! — шептала молодая женщина, прижимая ладонь ко все еще прыгающему сердцу. — Какой крокодилище, да еще в ямине!.. Вот куда надо сводить наших богомолок, вот кого показать… «Одежды светлы, лики пречисты», тьфу, паршивые поганцы!.. А эта баба? Странница с ребенком — неужели в этом же подвале, рядом с этим сатаной? Живой не буду, если не выволоку ее из этой ямы… Ее и ребенка, ее и ребенка… Клянусь, живой не буду!.. Наше это дело, мое дело, да, мое, мое!

Сгоряча Лизавета выкрикнула два последних слова и громко стукнула калиткой огорода. Как будто от этого стука тотчас распахнулась калитка на улицу, и во дворе показался Арсен.