Паутина

Агапита вся пылала от предстоящего выхода на волю. Нет, ей было не до секретов, да и не имелось их у нее. Ей бы вдоволь надышаться чистым весенним воздухом, досыта, досыта наглядеться на все, что согрето солнышком. Зелени, цветущей зелени понюхать!

— А где баня, сестрица, в огороде? — спросила она, закусив уголок платка; и Капитолина поняла: боится, не видели бы люди.

— Да нет же! — нетерпеливо воскликнула она. — Говорю: по-белому, во дворе, рядом с домом. Из курятника — прямо в предбанник, шага два с половиной, ну три, шмыг и там! Ты давай в курятник вылезай, а я пойду у Калистрата шубу захвачу.

До этого часа Агапита не знала, сколь хорош мир.

Ухватившись за дверцу курятника, чтобы не упасть от неожиданного сердцебиения, женщина стояла, не решаясь шагнуть вперед. На изможденном и словно бы заплесневелом ее лице застыли изумление и растерянность: не сон ли это?.. Под ногами бархатная лужайка, сбоку садик, облепленный стайкой трещащих воробьев, откуда-то несутся ребячьи голоса, кто-то где-то поет знакомую песню… А небо, небо, оно ли над нею? Улыбаясь, она медленно повела взглядом от сруба колодца до конца журавля и почувствовала, как земля выскальзывает у нее из-под ног.

Сзади ее подхватила Капитолина:

— Пошли.

Баня узарских странноприимцев показалась Агапите намного краше, светлей и просторней, чем своя избушка на родном хуторе. Окно бани выходило во двор, как раз напротив амбара, и прикрывалось темной занавеской. Раскупорив отдушину, проделанную в стене под потолком, Капитолина уселась за косяком окна и, покуда Агапита расстилала на полу материю и раскладывала вату, принялась наблюдать за двором.

— Ты, поди, думаешь, — начала она вполголоса, — дескать, вот нелепая девчонка сидит и следит за дурой… Тебя, кажись, Агапитой звать?

— Так крестили, а тебя?

— Капой зови; я ведь не маканая ни в церкви, ни здесь.

Агапиту впервые не встревожило такое признание.

— А с этой дурой ты не шути: она круто знает дело! — тем нее тоном продолжала девушка. — Я из-за нее, может, язвы в кишках нажила, потому что три недели только одной сырой калегой кормили и на воздух не выпущали. Восемнадцать пар перчаток связала по заданию и все в келье, при лампадке, ну-ка?!.

Агапита вздохнула. «Тебя три недели, а меня трижды три, — с тоской подумала она, — а сколь и чего сшила да связала — и счету нет».

— Едва не окочурилась. Знаешь, за что? За пустую пустоту — Калистрата милым назвала! Взяла и ляпнула, в шутку, конечно: какой, мол, ты милый, Калистрат Мосеич. А Варёнка подслушала да хозяйке, ну та и приварила мне затворный послух на весь рождественский пост. А какой он мне милый, этакая-то образина! Ты видела его? С вечера во сне увидишь, так до утра протошнит. Только и хорошего, что голос, как скрипка, да душа ребячья, а так — чучело… Да-а, заигрываю с ним, потому что надо; за журавлиный нос потягиваю, чтобы никому в обиду не давал, покуда здесь обретываюсь, факт налицо. Нужен мне такой ангел, как корове шляпка! Да еще дезертир, враг военного времени…

— Дезерти-ир?.. От фронта?!

— Ну да, второй год здесь прячется, сам признался.

— Значит, он не… странник?

— Фиг! Странствует днем по двору на послухе, а ночью по Минодориной кровати!

Агапите стало не по себе, но не верить девушке странница не могла. Разве не встречала она подобного же в других обителях общины? Разве не такой же дезертир хотя бы брат Агафангел? Молодой, здоровый, точно литой, а переменил имя — закамский странноприимец называл его Антошей, — оделся в рубище и разгуливает под видом странника. Разве сарапульская вдовушка-странноприимица не приютила молодого послушника так же, как Минодора приютила Калистрата? Да мало ли чего довелось видеть Агапите по обителям за целый год странствования!

А Капитолина говорила с нескрываемой злостью:

— Хотя я сама презрительная дезертирка из школы фэзэо и тоже вроде как врагиня народа, но уж таким военным подлецам я бы башки пооткусывала… А!.. А!.. Крадется, крадется, тварина безмозглая… Гляди, гляди!.. Вот сластена!.. Ну, гляди…

Вдоль забора к бане кралась Варёнка. В темном, невероятно широком платье с чужого плеча она казалась подобной уродливой тени. Длинные пальцы ее раскинутых рук судорожно нащупывали доски забора, босые ноги ступали будто по горячим угольям, простоволосая голова была закинута, рот широко разинут, но веки стиснуты.

— Вот фефела: зажмурилась и воображает, что ее не видно. Не догадалась от курятника подползти, может, была бы с сахаром. Эх, и представлю же я ей полосатого!

— Не надо бы, Капа… Юродивая ведь она; да и, наверно, заставляют ее.

— Лучше не отговаривай! — пылким шепотом возразила Капитолина, выворачивая наизнанку принесенную шубу.

Она дождалась, когда Варёнка оказалась под окном бани, быстро напялила шубу, укрывшись ею с головой и, стараясь не стучать, вышла в предбанник. Оттуда послышалось свирепое рычание, и Агапита увидела, как Варёнка с истошным воплем «Прошка!.. Прошка!..» стремглав перемахнула двор и скрылась под амбаром. Тотчас вернулась раскрасневшаяся Капитолина.

— Вот это стреканула так стреканула! — давясь от смеха, проговорила она. — Теперь отроду веков к бане не подойдет.

— Напрасно ты ее так.

— Ни капельки не напрасно. Три хороших дела сделала: она, может, отвыкнет подслушивать, Прохор побоится подсылать, а Минодоре придется самой баню топить. Ябедников ненавижу!.. Можно сказать, из-за ябеды с фэзэо смылась. Была у нас такая паразитка, начальству хлюстила. Что бы ты в группе ни сделал, она чик-чик и — мастеру, а тот, не разобравшись, мялку дает, да еще при всенародном собрании. Сбегаешь вечером на танцы в сад, а она, подлюга, наябедничает да еще добавит, что ты с танкистом крутила. Либо разболится у тебя голова, затянешься ты куда-нибудь за стружку в цех и только ляжешь, а мастер — вот он: ябеда уже доткнула, и потасковка тебе готова!.. Не обидно, если бы сама чиста была, а то прогульщица из прогульщиц, поломщица из поломщиц, только свои грешки нашими покрывала. Глядела, глядела я на эту лялю и пошла к директору: переведите, говорю, в другую группу. А он, чудак, на меня же нафыркал. Ладно, думаю, не желаете в другую группу, тогда я в другую школу махну. Стала собираться в Краснокамск, где наши девчата учились. Они писали, что мирово живут — учеба и все такое. Складываюсь, сухариков наготовила, две банки щучьих консервов сухим пайком получила. Эта известная паразитка все нанюхала и — мастеру. Тот явился, как бог, все мое пайковое отобрал и заорал на всю группу: «Дезертирка! Враг народа! Гитлеру помогает!» Это я-то Гитлеру помогаю! Две ночи моя подушка в слезах купалася, а потом я решилась: ах так?.. Нате!.. Взяла и трахнула с обмундировкой на толчок: на билет выручу, а там девчата помогут. Только распродалась — с толкучки бы да на вокзал, — а тут по всем проходам милиция, облава на всяких Калистратов, и взвыла я, что твоя волчица! Вот здесь-то Платонида и накрыла меня…

— Вон оно ка-ак! — удивилась Агапита.

Разговаривая, Капитолина навдевала ниток в иголки, примостилась половчее и стала набрасывать узорные швы с одного конца одеяла. Агапита делала то же с другого конца, искоса посматривая на работу своей говорливой помощницы. Их головы — черная и светлая — то и дело сталкивались над поблескивающим голубым полем сатина; быстрые руки переплетались, не уступая в проворстве друг другу. Агапита все более убеждалась, что эту, с виду городскую белоручку, нечему учить, как наказывала проповедница. «Видно, и говорит так же честно, как работает, — с удовольствием подумала она, проследив за швом Капитолины. — Ничего барышня, хоть и вольноватая».

— Теперь-то я до дна раскумекала, для чего эта драная крыса старалась, — продолжала девушка. — Чтобы в секту меня уволочь!.. Вот сижу я в темном закоулочке на барахолке, реву в подол и мечтаю: найдут меня здесь или не найдут? Если найдут, то без паспорта да при деньгах наверняка заберут, скажут: ширмачка — и ку-ку, тюрьма! Вдруг — эта ведьма: до ветру, слышь… Ну, она же глазастая и сразу видит, что факт налицо. Слово за слово, она и предлагает: «Надень-ка вот мой сарафан да плат вот этот. Деньги давай мне, чтобы не отобрали. С милицией объяснюсь сама, ты только в землю зри и уста не отверзай». Мешок свой на меня повесила. В воротах сержанту шелковым язычком: «Мы есть странницы во Христе. Вера такая». Он вот так вот сбоку в харю мне заглянул, видит — девка, махнул рукой в сторону. Платонида меня во всем параде за город вывела. Там я ей про деньги; мол, вон он, вокзал-то, — а она тык-мык по карманам и в голос: «Ай, батюшки-светы, ухитили в толчее-то!» Потом застращивать стала: дескать, сейчас уже по всем милициям дезертирку ищут, что всех дезертиров в арестные роты, а там какой-нибудь вшивый арестант прижмет под нарами — и чести капут. «Пойдем-кась, устрою тебя у добрых людей поживешь до лета. Летом я в странствие отправлюсь и сама тебя до матери сведу, в ваших местах бывала». Все это случилось наканун Октябрьской, потом снег, зима, а я в одном вот в этом платьишке…