Тревога

В другое время такой вопрос непременно вызвал бы досаду, но сейчас Мутала охватило то радостное возбуждение, когда ничего не замечаешь вокруг.

— А при том, — сказал он и с шутливым почтением поцеловал жену, — что мне теперь все равно. Шарофат поправляется, в Чукур-Сае — победа. Теперь пусть что хотят, то и делают со мной. Пусть судят, сажают хоть сегодня!

— Ну что ты говоришь! — воскликнула Гульчехра. Она вспомнила о повестке и заволновалась: — Ты был у Джамалова?

— Нет.

— Почему? Ведь он… — начала Гульчехра, по тут уж Мутал взмолился:

— Не напоминай мне сейчас о нем! Успеет еще заарканить.

Гульчехра чутьем угадала, что сейчас не стоит ни возражать, ни упрекать мужа. Она торопливо закончила прическу и побежала все-таки за детьми.

Всю дорогу — в садик и обратно — Гульчехра думала о Мутале. Мысли были невеселые.

Давно уже она не видела мужа таким, как сегодня. А ведь Мутал умел смеяться, радоваться неудержимо и заразительно.

Она вспомнила студенческие годы. Каким оживленным, трогательно-смешным бывал Мутал, когда Гульчехра приходила на свидание с ним!

А как он веселился и смешил других на студенческих вечеринках, в компании друзей! Он так умел имитировать самоуверенных молодых доцентов и почтенных профессоров, что ребята прямо падали от хохота. А девушки смотрели на Гульчехру с завистью: вот какой у нее Мутал!

И обо всем этом даже воспоминания не осталось за последние год-полтора, не говоря уже о страшных десяти днях после несчастья…

Правда, дня четыре тому назад, в тот вечер, когда завершили работы в Чукур-Сае и воду, наконец, пустили на поля, Мутал так же, как и сегодня, приехал радостно возбужденный, повеселевший. Он играл с детьми, шутил с ней, что-то рассказывал, смеялся.

Сама Гульчехра не смогла в тот вечер поехать в Чукур-Сай — не с кем было оставить детей. Но учителя, побывавшие там, рассказывали на следующее утро, какое это было радостное событие для всего кишлака, как ликовали люди. Гульчехра и без этого рассказа поняла бы радость Мутала. Она, как никто другой, знала, сколько труда и энергии потребовал Чукур-Сай от ее мужа, какого напряжения нервов стоил он Муталу.

Она радовалась вместе с ним. Но уже на следующее утро снова приехал следователь, и опять все пошло по-прежнему. А сегодня пришла повестка от Джамалова: к двум часам явиться в прокуратуру.

«Чем же все кончится?» — эта мысль теперь не шла из головы. Гульчехра даже подумала: Мутал нарочно взбадривает себя, чтобы забыться. Но скоро поняла: это не так. Он радовался искренне. Видно, сообщение врачей о здоровье Шарофат не просто обрадовало мужа, но и освободило его от чего-то такого, что угнетало его сильнее возможного суда и наказания.

Наверное, Мутал хотел остаться с женой наедине — он сам повел машину. Всю дорогу до Чукур-Сая он не переставал шутить, развлекал ее. Вспоминал забавные случаи, рассказывал о них с таким юмором, что Гульчехра смеялась до слез.

Но однажды все же подумала с тревогой: «Не получилось бы, как говорится в народе: кто смеется громко — заплачет горько…»

Больше часа они колесили по Чукур-Саю, проехали вдоль арыка до небольшого водоразборного сооружения, построенного в последний день «штурма» там, где маслянистые мутные воды шахт частью отводились в русло высохшей речки. Мутал то и дело останавливал машину, брал Гульчехру за руку, точно в студенческие годы, когда весною выезжали далеко за город. Вдвоем уходили в пшеничное море.

Оно, это море, за десять минувших дней еще сильнее пожелтело. Но это была не та болезненная желтизна, которая пугала, вызывала сострадание. Сейчас море пшеницы отливало здоровым золотистым блеском- под цвет солнечных лучей. Местами пшеница поднялась почти до пояса, а поникшие было колосья выпрямились. Казалось, они наливаются на глазах.

Мутал временами опускался на колени, обнимая колосья, полной грудью вдыхал аромат спелых зерен, смешанный с горьковатым слабым запахом василька и полыни, и смеялся, кричал жене:

— Подумай только, все это могло сгореть! Понимаешь, сгореть!..

И то ли от золотистого блеска пшеничного моря, то ли от лучей медленно тонувшего за зубцами гор багрового солнца скуластое худое лицо его и растрепанные волосы казались освещенными огнем.

Долго стояли они у речки, где ровной нитью протянулся поперек русла трубопровод — те самые злополучные трубы. И Мутал впервые за несколько часов грустно улыбнулся:

— Ты знаешь, я боялся не ответственности, а того, что вдруг дадут распоряжение вернуть трубы. Ну, что бы мы тогда делали?

Да, Гульчехра понимала. Но от этого не становилось легче на душе. Чтобы скрыть внезапно выступившие слезы, она отвернулась.

На огромный котлован Чукур-Сая опустилась густая тень, когда Мутал подкатил на своем «газике» к полевому стану бригады аксакалов-кукурузоводов. За четыре дня они уже успели полить почти шестьсот гектаров пшеницы. Теперь, часа за два до приезда председателя, воду пустили на поле, засеянное кукурузой.

По этому случаю, как объяснил Усто Темирбек. в бригаде царило праздничное настроение. А сам бригадир, засучив рукава, возился у котла, от которого распространялся аппетитный запах плова.

— Теща и свекровь вас, видать, здорово любят! — весело воскликнул Усто. — Как раз вовремя подоспели. С самого рождения, клянусь, вы не едали такого плова!

Он вскочил на айван, голос его загремел на весь Чукур-Сай:

— Эй, седобородые молодцы мои! Бросай кетмени! Не я прошу — плов просит. Слышите, клокочет в котле?

И старики солидно и не спеша, как подобает почтенным, соблюдающим свое достоинство людям, со всех концов поля двинулись к полевому стану.

Они были очень разные, эти старики, — одни высокие и статные, словно юноши, другие располневшие, приземистые, третьи худые, узловатые, будто стебли винограда… У одних лица широкие, скуластые, у других, наоборот, удлиненные, тонкие. Лишь в одном были они похожи: лица у всех загорелые до черноты, будто выточенные из потемневшей бронзы.

Последними пришли неразлучные друзья — Абдурахман-мираб и Рахим-ата. Мираб, как всегда, серьезный и строгий, Рахим-ата, наоборот, оживленный больше, чем обычно.

— Ну что я тебе говорил, сын мой? — еще издали закричал он, обращаясь к Муталу. — Всевышний милостив! Несчастье миновало. Теперь, даст бог, и остальное уладится.

Усто перестал орудовать черпаком в котле и с усмешкой взглянул на Рахима.

— «Всевышний»… Ты бы лучше докторов поблагодарил! А что касается остального…

Он осекся, заметив укор в глазах Мутала. Добавил весело:

— Ну, ну, присаживайтесь, добрые молодцы! Если вы не спешите на свидание с плов-джаном, то он сгорает от нетерпения встретиться с вами.

Старики, перешучиваясь и уступая друг другу места, наконец, расселись на айване. Мутала с Гульчехрой, невзирая на протесты, усадили на самое почетное место — рядом с Мирабом.

Усто, не переставая сыпать прибаутками, сам принес и расставил на достархане три груды горячего, дымящегося плова на трех огромных цветастых блюдах.

Плов удался на славу. И старики ели его с аппетитом, не спеша, как умеют есть только хорошо потрудившиеся люди, а запивали ароматным кок-чаем. Изредка отпускали похвалы по адресу Усто. Зато к Гульчехре то и дело обращались, ласково подбадривали:

— Бери, бери, доченька, не стесняйся!

Разговор, как всегда после важного события, взбудоражившего всех, вращался вокруг одного и того же. Говорили о воде — о неожиданно нагрянувшем счастье в виде трехсот литров влаги в секунду, дающих жизнь посевам.

То один, то другой вспоминал мельчайшие подробности этих сказочных, по их словам, шести дней и ночей. И каждый неизменно заканчивал одним и тем же: «Великое дело свершилось для кишлака!» Оказывается, хотя все они сразу горячо поддержали раиса, в душе мало кто верил в успех. Потому-то теперь, когда вода влила жизнь в погибавшие посевы, это кажется настоящим чудом!