Страница 24 из 42
Но в Ходженте поджидала его новая беда: он начал терять голос. Из главной мечети пришлось перейти в меньшую, а потом в еще меньшую, на окраину.
Вскоре он умер, Юсуп ушел из Ходжента и попал в беспризорники. Перед уходом был у него серьезный разговор с двенадцатилетней Кутбией, дочерью мыловара, они уговорились пожениться, когда подрастут. И вот прошло шесть лет, они подросли, и Юсуп приехал в Ходжент, чтобы спросить Кутбию, помнит ли она свое обещание? Она была уже под покрывалом и сказала ему, что помнит, но выполнить не может, потому что отец просватал ее за богатого торговца скотом. Юсуп спросил, хочет ли она сама идти в дом к этому торговцу третьей женой. Она заплакала. Юсуп повторил свой вопрос и в ответ услышал, что ей легче было бы умереть, но все уже решено и ничего нельзя сделать.
Юсуп все-таки поговорил с ее отцом; разговор был коротким: да, Кутбия просватана и за нее получен выкуп. Теперь Юсуп собирался во второй раз покинуть Ходжент, и уже навсегда.
— Так, значит, ты ее любишь, если приехал через шесть лет, — сказал я. — Вот почему ты решил на всю жизнь остаться холостяком.
Он промолчал, в нем все-таки еще жила фаталистическая покорность судьбе — кровь предков.
— И ты согласен так просто отдать ее, Юсуп!..
— Если бы я мог дать выкуп больше…
— При чем здесь выкуп? Пропади он пропадом, этот выкуп! Нет, Юсуп, я вижу, на деле ты вовсе не борец за новую жизнь, на деле ты защитник старины.
Сильнее уязвить его нельзя было. Он вспыхнул.
— А что можно сделать, что? Скажи, если знаешь!
— И скажу!
— Ну, говори.
— Вот подумаю и скажу.
— Подумаешь… Я уже целый месяц думаю и ничего не придумал.
Мы расстались поссорившись. Это, конечно, не очень-то вежливо — гостю ссориться с хозяином, но слишком уж серьезным был предмет нашего разговора: человеческая судьба — вернее, две судьбы.
На следующий день, проходя мимо городского сада, я увидел афишу, обещавшую вечером разнообразный веселый дивертисмент, в том числе театрализованно-сатирическое чтение поэмы А. С. Пушкина «Граф Нулин». Я взял два билета и вдруг вспомнил, что мы же с Юсупом поссорились. Если я принесу ему билет, он подумает, что я, как всегда, уступаю, ищу примирения, а на этот раз мне уступать не хотелось. Вечером я пошел на представление один. Было скучно — дряхлый фокусник показывал немудрящие фокусы, не переставая уговаривать зрителей, что никаких чудес на самом деле в его фокусах нет, а есть лишь ловкость рук, но и ловкости особой зрители не видели, а о чудесах даже не помышляли. Потом жонглер в грязном трико вертел и подкидывал четыре большие деревянные бутылки, потом две тучные женщины в матросских костюмах исполнили с каменными лицами танец «Матчиш», и подошел черед театрализованно-сатирическому чтению.
Исполнители — их было двое — вынесли на подмостки длинный стол со множеством всяких предметов на нем. Затем первый исполнитель — чтец встал справа от стола, а театрализатор-сатирик — слева. Чтец был молод и боек, с волнистой прической горячей завивки и с черными усиками в стрелку, а театрализатор, мужчина лет уже за сорок, был тучен, мордат и угрюмо смотрел себе под ноги.
— «Граф Нулин», поэма Александра Пушкина, — цирковым голосом, играя темными глазами, объявил чтец и начал:
Пора, пора! Рога трубят…
Мордатый театрализатор взял со стола жестяной рог и, надувая щеки затрубил в него.
Псари в охотничьих уборах Чуть свет уж на конях сидят…
Мордатый нахлобучил на голову картонную треуголку с кисточкой и, раскорячившись, начал подпрыгивать на одном месте, как бы в седле.
Борзые прыгают на сворах…
Здесь мордатый театрализатор перегнулся под прямым углом, опустил руки, словно бы становясь на четвереньки, и тонким голосом залаял на публику: «Гав, гав, гав!..»
Дальше это безобразие продолжалось в том же роде, особенно красочно была проиллюстрирована строка:
За пазухой во фляжке ром…
Мордатый вытащил из-за пазухи алюминиевую флягу и присосался к ней, потом, сморщившись и сплюнув, закусил соленым огурцом. Это получилось у него очень натурально, и в публике ему завистливо подкрякнули.
Да, мои юношеские встречи с миром театрального искусства не способствовали воспитанию во мне любви и уважения к этому миру. Я и по сей день побаиваюсь театра и очень редко хожу на спектакли. Кино, цирк — другое дело, а театр — это не для меня. Как только открывается занавес любого, даже самого наилучшего театра, мне сейчас же вспоминается театрализованно-сатирическое чтение, и все пропало. Вот какую над нами власть имеют иные воспоминания!
Слушать дальше «Графа Нулина» было невыносимо, я встал и пошел к выходу.
В средних рядах я увидел Юсупа. Мы встретились глазами, он поднялся и вышел следом за мной.
— Ну, как тебе понравилось чтение? — спросил я.
— Безобразие, позор! — ответил он сердитым голосом. — Куда только смотрят там, наверху, почему позволяют?
Чайханы еще не закрылись. Мы пошли в одну маленькую чайхану на берегу Сыр-Дарьи. Помост чайханы был укреплен на жердях, наклонно упиравшихся в берег, и свешивался над самой водой, она сердито бурлила, ворчала под нами внизу.
— А ведь он хлебнул из фляги настоящего самогона, — сказал я, продолжая разговор о театрализованном чтении. — Рома-то достать негде, так и самогон сойдет. «За неимением гербовой пишем на простой».
— А что это за напиток — ром? — спросил Юсуп. — Я никогда его не видел.
— Я тоже не видел, но знаю, что его делают из сахарного тростника. Самый лучший ром — ямайский, он очень знаменит на весь мир.
— Очень крепкий, наверно.
— Да. Матросский напиток. Вернее, даже пиратский. Пираты его очень любили.
— А теперь не любят?
— Они любили бы и теперь, только их нет больше, пиратов.
— Это что, народ был такой — пираты?
— Пираты — это морские разбойники. Они плавали по морям на своих кораблях и грабили купеческие суда.
Мы говорили о роме, о пиратах… Нужно же нам было говорить о чем-то. Юсуп вдруг замолчал, точно вглядываясь в самого себя, и признался:
— Вчера я был не прав, прости меня. Действительно, я подчинился в душе законам старины, а я не должен им подчиняться. Ты обещал подумать, ты подумал?
Я, честно говоря, в этот день за недосугом даже и не вспомнил о его деле, но сказал бестрепетно:
— Да, подумал…
А может быть, и вправду я думал о его деле, только сам не замечал этого. Ведь бывают такие глухие мысли, что долго и неведомо для человека таятся где-то в глубинах ума и души, прежде чем всплыть на поверхность и принять отчетливую форму в словах.
— Что же ты скажешь? — спросил он. Меня осенило.
— Кутбию надо украсть!
— То есть как это украсть? — изумился Юсуп.
— Мы живем на Востоке, а на Востоке с давних пор всегда воровали девушек.
— Это было когда-то, но теперь этого нет, слава богу.
— Так пусть будет, если нет! Почему обычай старины мы не можем обернуть на пользу новому, когда это нужно. Разве лучше погубить и себя и Кутбию?
— Тише! — прошептал Юсуп. Я в самом деле, увлекшись, начал говорить слишком громко, и чайханщик, сидевший у своего самовара, с беспокойством поглядывал в нашу сторону.
— Это возможно, ты думаешь?
В голосе Юсупа я услышал проснувшуюся надежду.
— Конечно! — шепотом воскликнул я и вспомнил давным-давно прочитанную книгу.
— Почему удаются побеги даже из тюрьмы? Потому что арестант больше думает, как ему убежать, чем тюремщик думает, как ему укараулить арестанта. А ведь твоя Кутбия не за решеткой, и часового нет возле нее! Все дело в том, кто больше будет думать!
Мы сидели в чайхане до полуночи, вселяя тревогу в сердце чайханщика: то кричат, то шепчутся, должно быть — что-то замышляют недоброе… Он облегченно вздохнул, получая с нас деньги. Мы разошлись. Но уснуть я не мог — в моей беспокойной голове началась кипучая работа, и к утру план был готов.
Когда я пришел к Юсупу, оказалось, что он за ночь тоже придумал план, и я очень удивился, что наши оба плана сходятся почти во всем, как будто один человек их придумывал. Для начала нужно было уговорить Кутбию на побег. Эта часть плана внушала наибольшие опасения. Вдруг не согласится — тогда все полетело к чертям. Но Юсуп уверял, что она согласится, обязательно согласится. Мы вообще переменились местами: вначале я был ведущим, а он ведомым, да к тому же еще и упиравшимся (следы восточного фатализма), а теперь, стронувшись с места, он развил такую скорость и энергию, что я не успевал за ним. Было решено, что через два дня он попытается увидеть Кутбию и поговорить с нею — в пятницу, в час молитвы, когда над Ходжентом со всех минаретов протянутся дрожащие нити призыва и муссулимы, покоряясь ему и шаркая по сухой земле кожаными калошами, потянутся в свои мечети. Юсуп, сын муэдзина, превращал и всех муэдзинов Ходжента в соучастников нашего заговора. А вообще выбор этого дня и часа я признал мудрым: люди в мечетях, меньше глаз.