Чужой

— У тебя не хватит мужества стоять лицом сюда. Повернись спиной!

Плосконосый не посмел ослушаться.

Взяв в руки ружье, старик широко расставил ноги, отступил на несколько шагов назад. Затем положил приклад ружья на плечо.

Блоквил понял, что за зрелище готовит старик, его охватила тревога. Он поднял одну руку.

— Фо па тирэ! (Не стреляй!) — от волнения он перешел на французский. — Стрелять не надо, Агабек!

— Стрелять надо, детка! — ответил старик, продолжая целиться. — Пусть хоть знает, к кому они пришли. Будет уроком, чтобы впредь не хотелось поживиться за чужой счет.

Человек с чайником на голове хотел обернуться, но резкий окрик “Не шевелись!” пригвоздил его к стене.

Раздался выстрел. Стоявший на папахе чайник разлетелся на мелкие куски. Осколки посыпались на плечи плосконосого, а оттуда — на землю. Оглушенный выстрелом человек подумал, что это его голова разлетелась на части.

На этом “шутка” старика завершилась.

Когда плосконосый повернулся к ним, взгляд его был потухший.

Восхищенный Блоквил воскликнул:

— Браво, Агабек!

Уперев приклад ружья в землю, старик обратился к непрошеному гостю:

— А теперь, молодец, ответь на мой вопрос.

— Я сей-час… — вор стал заикаться. — Я готов, яшули, ответить на все!

— Как тебя зовут?

— Рахимкули, яшули.

— О, ты еще что-то стоишь, если не забыл своего имени! — улыбнулся старик. — Из чьих будешь?

— Из рода Халсахата гассапа.

— Вон оно откуда ты вышел! — Мамедовез пальван покачал головой.

— Ты знаешь Халсахата гассапа, яшули? — нервно спросил дрожащий от страха вор.

— На воскресном базаре чужих людей нет! Халсахата гассапа я очень хорошо знаю. Если ты из его рода, отправляйся и расскажи ему все, что случилось. Скажи, что Мамедовез пальван отпустил тебя с миром. Светлого пути тебе! И запомни, что в этой жизни не бывает не заработанного трудом хлеба.

После этих слов плосконосый, только что избежавший гибели, направился к ждавшему его возле кибитки коню. Стряхивая с себя осколки, он пошел своим путем, но Мамедовез пальван снова остановил его:

— К коню не подходи, дорогой! Мы его привяжем в нашей конюшне. Не беспокойся.

— Но ведь конь нужен мне! — жалобно произнес Рахимкули.

— Если нужен конь, пусть за ним приедет сам Халсахат гассап. Ты только скажи ему, что Мамедовез пальван из Гонура шлет ему привет.

Плосконосый не посмел ослушаться старика.

Иранские власти предпочли нарушить обет, чем внести за меня высокую плату.

Как бы ни тяжело, как бы ни трудно было, а дни проходили за днями, месяцы за месяцами. По мнению Блоквила, они не несли на себе никакой нагрузки, а вся тяжесть была возложена на его плечи. От ведущего полуголодное существование француза осталась половина. Крохотная искорка надежды, еще теплившаяся в его душе, заставляла жить и верить в завтрашний день. Ему все казалось, что следующий день обязательно принесет перемены в его судьбе. Но сложившиеся в бесконечную цепочку проведенные в Гонуре дни начинались и кончались по-прежнему, не принося французу ничего нового. И теперь капрал повел счет не на дни и месяцы, а на времена года. Однако первые дни наступившей весны ничем не ознаменовались.

По утверждению Абдал бека, назвавшегося представителем хана авшаров Юсуп хана и переправившего сообщение из Мешхеда в Мерв, хотя Иранское правительство и заключило договор с капралом Французской армии Жоржем Анри Гулибефом де Блоквилом, оно отказывается внести выкуп в размере двух тысяч туменов, чтобы освободить его из плена. Это известие и расстроило, и разозлило француза. “Что же это за шах, использующий печать, не стоящую даже двух тысяч туменов? Я бы на его место оставил трон и пошел побираться”. Эти слова были произнесены в пустынном Гонуре, отстоящем от Тегерана на расстоянии тысячи фарсахов. Ну и что, от этого шаху не холодно и не жарко, а ничего не стоящая печать как штамповала желтые листы, так и продолжает это делать. Живущему в роскошном дворце и ни в чем не нуждающемуся Насреддину шаху не было никакого дела до полугодного и полураздетого капрала из далекого Гонура. Если бы он хотел проявить заботу, у него и своих нищих хватает.

Порушенные надежды на всемогущую печать главы большого государства вынуждали Блоквила думать об иных путях своего освобождения, рассчитывать на простое человеческое сочувствие. В первую очередь он должен каким-то образом сообщить о своем положении высокопоставленным чиновникам в Париже, а второй путь — просить аудиенции у туркменского сердара Говшут хана. Можно было бы как-то объединить эти два пути. Конечно, если бы сообщение в Париж ушло не от частного лица, каковым в данном случае является Блоквил, а за подписью самого Говшут хана, эффект был бы совсем другим. Возможно, и вопрос решился бы безотлагательно.

Все семь дней, что прошли после неприятного известия от Абдал бека, Блоквил все уши прожужжал своему хозяину Эемурату. В концов концов при помощи Мамедовеза пальвана была достигнута договоренность о встрече с Говшут ханом. При условии, что сам Мамедовез пальван также посетит хана.

Однажды утром, после намаза Мамедовеза пальвана и последующего завтрака три всадника выехали из Гонура и направились в сторону Хангечена. Эемурат гонур не захотел отпускать своего пожилого старшего брата одного и отправился вместе с ними.

Перед отъездом путников случилось следующее. Мамедовез пальван еще не вышел из дома. А Эемурат направился в конюшню. Одетый Блоквил стоял на пороге своего сарая и ждал хозяев, озираясь по сторонам. К колодцу за водой пришла Акмарал и тихо, чтобы только он мог слышать, произнесла:

— Жорж, я сегодня отправляюсь на летовку, помогать дяде. Я там пробуду около трех недель. Если больше не увидимся, счастливо тебе добраться до родины. Простишь нас, если чем-то обидели тебя. Да поможет тебе Господь!

Блоквил произнес с трудом:

— Я не забуду вас до конца дней своих, Ахмарал. Я вам тоже желаю счастья. Вы мне здесь были как родная сестра, — успел сказать он.

Покашливая, на улицу вышел Мамедовез пальван. А с той стороны, ведя коней, подошел Эемурат.

Доставая воду из колодца, Акмарал в последний раз взглянула на француза. Блоквил увидел, как на ее красивых и печальных глазах выступили слезы. Влажные черные глаза казались еще красивее. Француз сглотнул слюну. “Я никогда не забуду эти прекрасные черные глаза, в которых застыло страдание обеделенной любовью женщины!..”

Возле зарослей камыша на восточной окраине аула люди рыли канаву. Легкий дымок от сожженной травы, смешиваясь с влажным воздухом, нес с собой запахи весны.

Это время года Блоквил любил больше всего. Если бы он сейчас был дома, то вместе с друзьями отправился верхом на охоту. На ужин у них была бы свежеприготовленная дичь.

Вот и сейчас его любимая пора. И сейчас он едет верхом на коне. Его также сопровождают попутчики. Только сейчас капрал отправился не на охоту, он ехал просителем своей судьбы. И рядом с ним ехали не друзья его… Неизвестно, с какой вестью они вечером вернутся обратно. Известно было только то, что вечером вместо роскошных хоромов его также будет ждать опостылевший сарай, а на ужин вместо дичи, если повезет, он получит кашу, в противном же случае кусок сухой лепешки с чаем. Потому даже весна не впечатляла его, и весенний воздух не пьянил.

Блоквил почти полгода живет среди туркмен, но до сих пор не встретил среди них ни одного словоохотливого. Он не знал, чем это объяснить: то ли хитростью людей, то ли природной замкнутостью, вызванной непосильными тяготами жизни. В конце концов он сделал вывод, что это, скорее всего, печать времени. Потому что даже в последней войне с гаджарами погибло очень много туркмен. Если в одном доме не было погибших, они обязательно были в соседнем. К тому же малочисленные туркмены были то ли родственниками друг друга, то ли соплеменниками. Туркмены очень высоко чтят павших на полях сражений. Может, они потому так мало говорят, что не хотят тревожить дух этих людей, постоянно думают о них.