Сорок монет

— На обратном пути остановишься у меня, иначе я обижусь!..

…Верблюды пересекали высокие барханы, шагая по древнему караванному пути. Эсен-мурт нервничал и злился. Придираясь к пустякам, он ругал слуг, а Кемине старался не замечать.

Шахира это ничуть не трогало. Не обращая внимания на караван-баши, он ехал рядом с Яздурды-агой.

Долгий путь утомил поэта и старого Яздурды, и больного Овеза, только Гельды не чувствовал усталости. Яздурды дремал. Овеза тоже клонило в сон, но жестокий кашель не позволял юноше забыться. При каждом его приступе он судорожно цеплялся за седло, чтобы не упасть. Кемине с тревогой думал: «Когда дойдем до колодца, хорошо бы отдохнуть, а так едва ли дотянет он до Хивы…»

Караван подошел к трем низким кибиткам, черневшим среди песков. Возле них работали люди. Пастухи и подпаски, засучив рукава халатов, стригли овец. Никто не сидел без дела: один держал барана, другой связывал ему ноги, третий стриг, четвертый укладывал в мешок шерсть.

Вдруг из одной кибитки раздался душераздирающий крик. Пастухи приостановили работу и бросились туда. Они знали, что в кибитке умирает человек, и этот предсмертный вопль извещал их, что наступает конец его страданиям.

Но тут из-за высокого бархана вылетел всадник с налитыми кровью глазами, в темно-красном халате и мохнатом тельпеке.

— Почему не стрижете овец! — заорал он грозно.

На окрик его из кибитки вышел худой высокий человек средних лет.

— Бай-ага, у нас горе!..

Бай перебил его:

— Вы что, забыли мой приказ? Разве не говорил я вам, чтобы к моему возвращению не осталось ни одной неостриженной овцы? Или мое слово для вас не закон?!

Худой человек робко оправдывался:

— Бай-ага, мы не успели. Кельдже-ага заболел. Только сейчас он отдал небу душу…

— Если он подох, скорее закапывайте, его в песок и идите работать!

Кемине и Яздурды-ага, услышав жестокие слова бая, горестно покачали головами. Им стало ясно, что здесь не отдохнешь. Тем временем бай, увидев Эсен-мурта, вежливо предложил ему разгрузить караван.

— Эсен-хан, чего раздумываешь? Слезай, а я сейчас прикажу зарезать козленка.

Эсен-мурт был не прочь остановиться здесь, но, прочитав на лицах спутников несогласие, ответил:

— Спасибо, бай. Остановимся на обратном пути.

К концу дня караван подошел к другому колодцу. Посвежело. Подул легкий ветерок, лаская вершины песчаных холмов. Небо было голубое и прозрачное, как стекло.

Больше других желал отдыха совсем выбившийся, из сил Овез. Хоть он и пытался скрыть свое недомогание, это ему плохо удавалось. Увидев колодец и лежащих вокруг него овец, Овез взглянул на поэта а слабо улыбнулся. Понявший по этой жалкой улыбке, о чем думает юноша, Кемине посоветовал ему:

— Овез-хан, приляг и отдохни немного. Побереги свою жизнь. Ведь она дается человеку только один раз!

Ответ Овеза прозвучал еле слышно:

— Шахир-ага, это верно, но караван не будет ждать меня.

— Подождет, — уверенно сказал поэт. — Пока я буду читать стихи, ты полежишь, остальное я беру на себя. Честно говоря, никто из нас не выдерживает такой спешки! Надо жалеть людей!

Караван подошел к колодцу. Пастухи, уже напоили овец холодной соленой водой и сели готовить ужин. Они и прежде встречали этот караван. Узнав усатого караван-баши, важно восседающего на осле, старший пастух сказал:

— А, это ты, Эсен? Иди к нам! — И обратился к подпаскам: — Помогите им!

Подпаски разгрузили караван. Снова наполнили водой корыта, напоили ослов и верблюдов. Когда погонщики сели пить чай, животные уже паслись вблизи стоянки.

За ужином широкоплечий пастух, внимательно посмотрев на Кемине, спросил у Эсен-мурта:

— Кто он? Я что-то не знаю этого человека.

— Не торопись узнать меня. У нас в запасе еще ночь и день, завтра познакомимся, — улыбнулся Кемине, ответив за Эсен-мурта.

Караван-баши не понравилась эта шутка. Он спешил в Хиву и торопил караван, не считаясь с тем, что люди падали от усталости. «Всюду этот человек лезет не в свое дело», — пробурчал он себе под нос. А Яздурды-ага объяснил пастуху:

— Это, Сары-чабан, наш поэт Кемине.

Широкоплечий пастух поспешно поставил уже поднесенною ко рту пиалу. Горячий чай выплеснулся на песок. Не доверяя словам, старика, Сары-чабан снова пристально всматривался в лицо поэта:

— Кемине?!

— Выходит, что так, — смеясь, ответил тот.

— Как вы попали к нам, уважаемый шахир?! — воскликнул Сары-чабан и протянул к нему для приветствия руки. — Хоть нам и не приходилось вас видеть, но ваше имя мы знаем и стихи ваши любим. А недавно, Язлы ездил в аул, он выучил еще два новыхваших стихотворения.

И Сары-чабан обратился к сидевшему в стороне маленькому смуглому подпаску:

— Язлы, ну-ка прочитай нам еще раз то, что читал.

Язлы потупился и, покусывая травинку, смущенно признался:

— Я не смею. Пусть лучше сам поэт прочитает.

Сары-чабан погладил свою редкую бороду, подумал и возразил:

— Нельзя его просить. Шахиру нужно отдохнуть.

Язлы настаивал:

— При самом поэте я не могу читать.

Сары-чабан недовольно проворчал:

— Я тебя расхваливал, а ты, вижу, этого не стоишь…

Видя, как еще больше смутился и покраснел маленький Я злы, Яздурды-ага пришел ему на помощь:

— Ну хватит тебе, Сары, оставь парня в покое. Мы все-таки попросим Кемине почитать, и он нам не откажет. Не так ли, поэт? Или ты вправду очень устал?

Кемине многозначительно сказал:

— Если даже и устал, буду читать.

После стихов завязалась беседа. Шахир поведал пастухам, что весна в их краях была в этом году засушливая и бедняки уже осенью, наверное, почувствуют недостаток в пище.

— Значит, и в Серахсе голод? — спросил Сары-чабан с грустью. — Язлы, возвратившись из Мары, тоже говорил, что и там голод. Плохо будет, если народ начнет умирать, как в прошлом году.

— Да, плохи наши дела, Сары-чабан, — согласился Кемине. — Но больше всего меня печалит и возмущает, что чем засушливей год, чем труднее бываем простым людям, тем полнее становятся карманы у баев и ростовщиков. «Если народ плачет, свинье благодать», — говорит пословица.

Эсен-мурт резко поставил миску, наполненную чалом[15].

— Что ты хочешь этим сказать?

Поэт невозмутимо ответил:

— А ты спроси у Яздурды, что я хочу сказать.

— О чем думает он, я и без расспросов знаю, — вскипел Эсен-мурт. — Его я насквозь вижу. Он требует справедливости и хорошей платы, подстрекает Овеза, а сам не отрабатывает и того, что ест. Вот если бы все были такими, как Гельды! Для него никаких денег не жалко — один работает за троих. А этим двум лишь бы попить да поесть, и все шепчутся о чем-то. Будь на моем месте другой, давно бы выгнал обоих… А если Яздурды не нравится работать только за еду, пусть уходит. Его никто не держит.

— Ты попал в точку. И я хотел сказать о том же, — Кемине погрозил ему пальцем. — Что можно требовать от Яздурды, работающего только за пищу? У него что — нет рук или ног или он без языка и ума? Почему ты не работаешь за еду, а он должен? Ты приедешь в Хиву и получишь тысячи золотых, а ему нечем будет прикрыть спину. Почему?

— Об этом ты спрашивай не у меня, у всемогущего аллаха!

— У аллаха? — с гневом повторил поэт. — Нет, мне известно, у кого спрашивать, только я еще не знаю, как это нужно сделать!

Как ни приятно было Яздурды-аге слышать эти слова, но такой разговор снова мог обернуться скандалом, и он попросил поэта:

— Мамедвели, братец, не горячи свою кровь понапрасну, лучше прочти нам свои стихи.

Внимательно посмотрев в глаза Яздурды-аги, поэт сказал:

— Зря ты считаешь, что я говорю понапрасну! Над этим я размышляю всю свою жизнь. Понимаешь ли ты это?

Яздурды-пальван начал его уговаривать:

— Вах, я понимаю, но все-таки…

— Пусть будет по-твоему, Яздурды-пальван! — согласился поэт. — Я прочту столько стихов, сколько вы все захотите, но этот разговор не забывайте! Ответ на вопрос: что нам делать? — мы будем искать вместе. И если будем искать все вместе, обязательно найдем!

15

Чал — напиток, изготовляемый из кислого верблюжьего молока.