Некромантисса

— Мне так жаль… — беззвучно движутся губы Тиены, на лице её грусть.

— Но я прощаю тебя! Я так скучала по тебе, так плакала. Я понимаю, что ты не могла иначе. Давай помиримся, мама.

— Конечно, милая. Я люблю тебя.

Геллена улыбается во весь рот. Она счастлива, и счастье будто приподнимает её над полом. Всё получилось! Она рада не только тому, что увидела маму будто живую, не только тому, что смогла перемолвиться с ней словом. Она чувствует, что обрела нечто очень важное и большое — обрела и никогда больше не потеряет. Ей удалось то, к чему она стремилась: она, как говорила тётушка Ивена, восстановила глубочайшую душевную и сердечную связь, прикоснулась к сокровищу дочерней любви и, значит, обрела силы, способные изменять мир.

Окрылённая, Геллена не замечает, как глаза её матери загораются странным огнём. Улыбка Тиены становится напряжённой и вместе вкрадчивой. Резче и заметней ложатся на её лицо тени. Тиена подаётся вперёд. Огромная болезненная надежда горит и бьётся в ней, просвечивает сквозь бледную кожу, будто пламя сквозь бумагу фонарика. Очень нежно, очень светло мать спрашивает:

— А ты? Любишь ли ты меня, дочка?

— Я очень люблю тебя!

Тиена смотрит на дочь с блаженной улыбкой.

Руки их размыкаются…

Геллена просыпается до того, как черты её матери расплавятся и стекут вниз, обнажая скалящийся голый череп.

Дом окончательно превращается в стылую тень, и ветер разносит его прах в чёрной бездне. Некоторое время в бессветной пустоте ещё виден скелет в обрывках гниющей голубой ткани, но он быстро рассыпается, и тоскующий призрак исчезает с горестным воплем.

Геллена просыпается в другой сон.

Она спит, сидя за столом, уронив голову на руки. Золотые волосы рассыпались, скрывая лицо. Геллена неспокойна — постанывает, вздрагивает, что-то невнятно лепечет сквозь сон, и тогда костистая длиннопалая рука тётушки протягивается к ней, касается её затылка и оглаживает вьющиеся кудри. Изредка тётушка осторожно пододвигает Геллену сбоку, чтобы та не упала со стула.

Ивена стоит над ней, как кошмарный страж: она смертельно бледна, щёки запали, под серой кожей шеи видны все жилы и хрящи, а ввалившиеся глаза чернее мёртвой воды. Но она улыбается. Она очень довольна.

— Нет, — насмешливо говорит она кому-то незримому. — Этого достаточно.

Её потусторонний собеседник отвечает ей.

Он отражается в её глазах, в мёртвых глазах ведьмы, и никто не хотел бы увидеть этого отражения.

— Ты хочешь слишком многого, — говорит Ивена. — Она не даст вам второго дара любви. Она умрёт.

Лишь ведьма слышит, что он говорит ей. Но с каждым словом в доме становится холоднее. На поверхности воды в тазу плавают серые льдинки.

Наконец Ивена разражается хохотом.

Геллена ахает и всхлипывает во сне, покачивается на стуле, и тётушка придерживает её за шею узловатыми пальцами. Ногти ведьмы почернели, отвердели и выгибаются, как когти.

— Лореаса! — восклицает она. — Лореаса, как же это я забыла. Ты хотел бы уморить родную дочь некромантиссы, но не можешь, и, значит, умрёт её любимая падчерица. Лореаса! Я вижу, даже её имя причиняет тебе боль. Я запомню это и использую, не сомневайся. Но я, пожалуй, согласна на сделку. Ты, конечно, понимаешь, что это будет очень дорого тебе стоить? О да. Возможно, в качестве подарка, я изгоню её обратно из города в лес. Тогда ты сможешь пожрать город. Но я потребую многого в уплату!

Чёрные глаза её блестят, а губы приоткрывают в улыбке пеньки разрушенных, гнилых зубов. Она выслушивает ответ.

— Что же! — говорит она. — Её сердце открыто и свободно, а душа чиста. Показывай ей свои любимые видения, она поверит. Волшебный бал, о! мой прекрасный принц. Не забудь, она не должна уйти из дворца до полуночи!

И Ивена снова смеётся.

Напоследок она ещё раз произносит, вытянув в его сторону когтистую лапу: «Лореаса!» Имя вылетает из её уст, как ядро из пушечного жерла и, судя по довольному виду ведьмы, производит похожие разрушения.

5

В дом их пришла беда.

Тихо-тихо ходят некромантиссы по молчаливым живым половицам, чтобы не потревожить беду — пылающую в жару, с обмётанным ртом, всю покрытую мелкой розовой сыпью. Дважды в день приходится менять простыни, пропитанные зловонным потом. Воспалились суставы, и любое неосторожное движение заставляет её плакать от боли. Она просит пить, но каждый глоток для неё — пытка: горло раздирает ангина. Из-за этого она почти не ест и с каждым днём слабеет. Прекратилась хотя бы рвота, приступы которой каждый раз заканчивались обмороками, но облегчение было недолгим. Если и была надежда на скорое выздоровление, то угасла.

Геллена больна.

Сейчас она спит — бледная, измождённая, похожая на маленькую старушку. Очередь Лореаны петь над ней. Сутки в этом доме больше не делятся на день и ночь, утро и вечер, они строго поделены на три равные части — трое колдуний подхватывают друг за другом Сон Крови, делая всё, что в их силах.

В их силах немногое.

Приглашённый городской доктор не смог сказать, что это — корь ли, скарлатина ли, иная, редкая лихорадка? Осматривая больную, с каждой минутой он становился всё печальней и строже. Возможно, иным родителям он честно сказал бы: «Готовьтесь к худшему», — но перед ним стояли некромантиссы, и он счёл за лучшее промолчать.

Лореаса прочла эту мысль в его глазах. «Мы одинаково верим друг в друга, — подумалось ей тогда, — и одинаково беспомощны». Однако доктор сделал всё, что было в его силах. Он установил распорядок дня, прописал лекарства и предупредил, что больной придётся нелегко. Возможны осложнения.

Кодор, не теряя ни минуты, отправился в аптеку. Лореаса провожала доктора. Уже стоя в дверях, он вдруг открыто встретил её взгляд, тёмный и хмурый — и покачал головой.

— По крайней мере, — вслух ответила Лореаса, — это честно.

Потом она поднялась в спальню дочери, села на край кровати и запела Сон Крови.

…Замирает дом, настороженный и испуганный, но всё ещё хранящий надежду. Кодора нет, он ушёл на заседание городского совета, в ратушу. Ада спит, но скоро проснётся. Анна наверху тихо поёт для сестры дивный, страшный, огненный Сон Крови, утоляя её боль, делясь с ней силой, и дом отзывается её песне. С каждым днём могущественнее песня Анны, само сердце мира бьётся в ней; кажется, ещё немного, и песня её достигнет слуха Величайшей Любви, а Лореана, первая из многих, поравняется с Девами Сновидений.

Но не излечить Геллену этой песней. Перед её болезнью Сон Крови бессилен.

Проходя по безгласным, пыльным, будто покрытым патиной древности коридорам, Лореаса думает о том, какими разными выросли её старшие дочери — и какими похожими. Только Лореана сначала сострадает, потом действует, а Лореада сначала действует, потом сострадает…

Вечереет. Скоро нужно сменить Анну на посту сиделки… Лореаса чувствует себя измотанной и слабой. Прикрыв дверь спальни, она ложится в постель в надежде подремать немного.

«Странная, загадочная хворь, — думает она. — Что же это такое?..»

Сон нейдёт.

Мешает эхо. Оно слышно одной только некромантиссе, но Лореасе чудится, что оно сотрясает стены. Это эхо безмерного страдания младшей дочери и эхо неукротимой волшебной мощи старшей.

На грани сна Лореаса продолжает размышлять.

Когда она впервые запела Сон Крови, Геллена вскоре перестала метаться в постели и забылась дремотой. Боль отпустила её, и жар немного спал… с тех пор только песня поддерживает её. Выписанные доктором лекарства оказались бесполезней воды. На всякий случай родные следят, чтобы Геллена принимала их по часам. «Возможно, — с надеждой говорит Лореана, — они подействуют спустя какое-то время». Она и сама в это не верит. Голоса лекарств не слышны ни в теле больной сестрёнки, ни в теле болезни.

Если у этой болезни есть тело, если оно есть… Дни напролёт Лореаса думала о странной хвори, когда пела и когда отправлялась отдыхать. Это не корь, не скарлатина, не инфлюэнца, и уж подавно не что-то более грозное. С любой известной людям болезнью некромантиссы давно бы отыскали общий язык. Некогда Лореаса, спасая любимого мужчину и осаждённый город, говорила с холерой — и не нашла в том ничего особенно трудного. Она уверена, что смогла бы совладать и с чумой.