Исполнитель

— Это ересь! – возмущенно заявил Баламут.

— Это чистая правда! – оскорбился великий лучник. – Сам Кама рассказывал: “Убил, – говорит, – двух куропаток одной стрелой: Шиве отомстил за испепеление, Вишну – за то, что меня своей ипостасью ославил”.

— А почему я об этом не знал?!

— А ты на месте Вишну хотел бы, чтоб ты об этом знал?.. Так вот, когда грозный Разрушитель, одержимый неистовой страстью, в божественном экстазе сливался с лотосовым телом Вишну, тысячи тысяч достигших освобождения существ, богов, гандхарвов, сиддхов и риши воскликнули “Свасти”, узрев столь великое…

— …непотребство.

— Благо, – строго сказал Арджуна. – Благо! Кстати, когда Шива вскоре предложил Вишну вдвоем побродить по лесам, тот сразу согласился, что тоже всем известно… К чему это я? Ах да, – полагаю, это достаточно несуразная и противная всякому смыслу история, чтобы рассказывать ее повсюду, вместе с историей о сожжении леса Кхандава и что ты там еще сочинил?

— Да чтоб тебе всю жизнь одним прасадом питаться! – в гневе воскликнул Кришна, вскакивая с постели. – Надо же и совесть иметь!

— Еще и совесть?!

— Дхик! Для него стараешься, а он… – Баламут обиженно насупился. – И что я в тебе нашел?

— Сам удивляюсь, – развел руками Арджуна. – А я ведь спрашивал, еще тогда, в Прабхасе…

Игривая обида на лице аватара сменилась странным застылым выражением.

— Кстати, давно хотел спросить, – мгновенно вспомнил царственный воин, – зачем сажать змею в кувшин?

Кришна благосклонно улыбнулся.

— Ну как же… – проворковал он и сел, пододвинувшись к нему. – Чтоб она там тяжко вздыхала.

— Если меня в кувшин посадить, я тоже буду там тяжко вздыхать.

Флейтист расхохотался до всхлипов и повалился навзничь.

— Я понял, что я в тебе нашел, – сообщил он, вытирая слезы. – Ты смешной.

— Я?!

Серебряный моргнул. На какое-то мгновение его лицо отвердело, неуловимо напомнив один из шести ликов Сканды-Княжича, божества войны, но тут же тень сошла, сменившись заревом нежности.

— Для тебя – какой угодно.

Кришна взял его за подбородок и посмотрел в глаза долгим взглядом.

— Если бы мне кто-нибудь другой такое сказал – я бы его убил, – проговорил Арджуна.

— Я знаю, – мягко сказал Кришна. – Иди ко мне…

Звезды, повидавшие всякого, жмурились и смеялись.

Глава третья

Здоровую тыкву-мишень уже сплошь истыкали стрелы, и лучник мог вполне заслуженно гордиться собой. Серебряный возился с сыном – учил Храбреца-Абхиманью стрелять из малого лука. По размеру оружие тому вполне сходило за маха-дханур. Храбреца еще рано было отдавать в учение, по обычаю ариев – в семью гуру или его ашрам, если наставник уже покинул мирское. Но более естественных игр, чем с оружием, для мальчугана-кшатрия быть не могло; во всяком случае, таких не мог придумать отец.

— А я стрелю тигру? – спрашивал сын, нимало не сомневаясь в своих силах.

— Конечно! – соглашался отец и делал страшные глаза.

— Большого?

— Огромного! И страшного.

— Как дядя Бхима?

— Еще страшнее, – в полном восторге отвечал Арджуна; после чего грозный воитель падал на четвереньки и начинал увлеченно ползать кругом, изображая не менее грозного тигра. Храбрец хохотал и хлопал в ладоши, тигр очень похоже рычал и принюхивался, а потом замечал юного героя и приседал в испуге. Обоим было чему радоваться: вторая стрела малыша уходила в полет раньше, чем вгрызалась в мишень ее сестра, – и это делали руки четырехлетнего ребенка! Поистине же, достойный сын великого отца счастливо рос среди мира и изобилия, окруженный заботой многочисленных родичей, радуя их сметливостью и почтением, – как провозглашали вандины-панегиристы, по мнению внимавших, не преувеличивая ни на ману.

Достойный сын пищал от счастья, глядя, как великий отец, прикинувшись обезьяной, пробует на зуб обнаруженных блох.

Вандинов поблизости не ходило, а значит, и бояться было некого.

Не все считают, что великому герою можно иногда подурачиться, забавляя сына.

Храбрец уже икал, глядя на то, какие рожи корчит его самый замечательный на свете папа, а уж когда папа взялся его щекотать, вовсе оглох от собственного заливистого визга… он был бесконечно и безоглядно счастлив, и все на свете радовалось вместе с ним.

А потом в их дружный смех влился третьим негромкий свирельный голос.

Отец поднял голову. Абхиманью тоже обернулся, и мордашка его стала не по-детски замкнутой. Тот, третий, возвышался над ними, блистая нечеловеческой красотой; руки-лучи Сурьи били наотмашь, но от тени, упавшей на траву, повеяло ознобным холодом. Родной дядя Храбреца по матери улыбнулся одними губами и певуче сказал несколько слов, которых Абхиманью не разобрал.

Арджуна встал и чужим голосом велел: “Продолжай упражняться”. Потом повернулся и вместе с дядей пошел к дворцовым строениям, подобным россыпи жемчужин в траве.

Абхиманью смотрел им вслед.

Дядя сказал:

— Нельзя так сильно любить своих детей.

И папа ответил:

— Из него вырастет хороший воин.

— Люди теряют голову, когда дело касается их детей, – дядя пожал плечами, – а ведь это всего лишь побочные продукты тела…

Храбрец не до конца понимал, о чем они говорят, но слова падали потухшими угольями, от них трава жухла, птенцы высыхали в яйцах…

Он испугался.

…и с пронзительной ясностью ощутил, что в руках у него лук, за спиной – колчан, а в животе огненным нарывом вспухает ярость – страшная, взрослая, боевая ярость, достойная Серебряного Арджуны!

Дядя, словно почувствовав ненавидящий взгляд, впившийся ему между лопаток, обернулся через плечо. Сверкнул улыбкой, и тело Абхиманью вдруг стало войлочным, а голова – пустой и легкой.

Они уходили: огромные ростом, могучие и прекрасные.

Ребенок смотрел им вслед.

Ваю-Ветер шевелил ему волосы, горячие пальцы Солнца пятнали плечи ожогами, но малыш не двигался и ничего не думал.

Вообще.

Он бы так и стоял до вечера, но поблизости беззвучными шагами прошелся охотник на кобр; обернулся, подумал, и тень снова подползла к Абхиманью. Странное дело – на этот раз она была теплой.

— Привет, детеныш! – сказал старший из дядь-близнецов.

— Привет… – угрюмо сказал Храбрец. Глаза малыша предательски блестели.

— Чего глаза на мокром месте? – Накула присел на корточки. – Папу твоего увели?

— Угу…

— Слушай внимательно, – строго сказал Мангуст. – Папу твоего заколдовали. И только ты можешь его расколдовать.

— Как?

— Вот слушай. Для этого: возьмешь кошку. Привяжешь ей к хвосту погремушку. И ночью…

— Но-но! – одернул второй дядя-близнец, возникнув, казалось, из ниоткуда; хотя гуляй Богоравный в одиночестве, было б куда удивительней. – Ты все шутишь, а ребенку может боком выйти… Эй, детеныш! Тебе папа сказал упражняться? Вот и давай.

И они тоже ушли.

Абхиманью долго стоял и силился заплакать, но не мог.

Зато потом, тычась лицом в теплые мамины колени, он отревелся по полной. “Нельзя, – повторял он, захлебываясь. – Нельзя!”

Мама гладила его по черным кудряшкам и вздыхала. Глаза ее были закрыты, как будто она спала.

Потом на минутку заглянула другая мама, скрылась и вернулась с удивительным деревянным слоном, который умел трубить, если его дергали за хвост.

Храбрец слона взял, порассудил и реветь перестал. Обе мамы перевели дух, сообща выгнали его со слоном за двери и стали разговаривать.

Мама-Счастливица пересказала маме-Статуэтке все, что, всхлипывая, мямлил Абхиманью, и добавила: “Конечно, у него с двенадцати лет дети, он их в лицо не помнит…”

“Не могу поверить, что Серебряный…”

“Серебряный для него живым на костер… Глупа я, верно, – проговорила женщина, нареченная при рождении Счастливой, потому что у нее был брат, – ведь я когда-то думала, что он действительно меня любит”.

“Он тебя любит”, – через силу сказала Статуэтка.