Борьба за мир

И вот эта высота, ничем не примечательная в обыденной жизни, в этот день получила особое название — «Проклятая», которое и осталось за ней на долгие времена. О ней говорили потом на Эльбе, куда пришла дивизия, и после войны, когда бойцы разошлись по домам. Дома, в кругу знакомых и родных, они рассказывали про «Проклятую высоту сто восемьдесят два».

Михеев из донесений разведчиков знал, что все подходы к высоте заминированы, что немцы туда доставили несколько «крабов» — куполообразных стальных укрытий для пулеметов, зарыли в землю танки, превратив их в неподвижные огневые точки, и стянули значительные силы, главным образом отряды «СС», то есть отъявленных головорезов. Но из опыта последних боев Михеев знал и другое. Враг держится за любую высоту первые два-три часа, а потом срывается и бежит, бросая укрепления, вооружение, раненых, штабные дела и перины.

Дьявол их сожри! Сколько у них перин! — комдив оторвался от стереотрубы и засмеялся. — Мне даже кажется: это из немцев пух летит. И вот здесь полетит. Лестницами бойцы снабжены? — спросил он, обращаясь к вошедшему полковнику Гусеву.

Да, так точно! — ответил тот со скрытым смешком. — Так точно, — повторил он и добавил: — Так точно, товарищ генерал!

Михеев неприязненно глянул на него.

Выдумывай! Хлебнул?

У Гусева большие, белесо-выцветшие глаза. Когда он «выпивал изрядную чару», глаза наливались слезами, и по этому все определяли, что «полковник хлебнул». Сейчас они были именно такие, слезящиеся.

Только что слышал по радио: «Генерал-майор Петр Тихонович Михеев», — не отвечая на «хлебнул», сказал Гусев. — И приветствую!

Не вовремя приветствуешь: некогда! — сердито проворчал Михеев, хотя в душе был очень рад. — «Генерал! Я генерал! Эх, Петр Михеев — генерал! Как обрадуются мои старики, жена!» — чуточку помечтав, он посмотрел на часы и снова заговорил: — Через четыре минуты выступаем. При первом залпе артиллерии, Николай Степанович, поднимается первая волна пехоты и идет на штурм — в лоб. Иного пути у нас нет.

Но я должен тебе доложить, Петр Тихонович, — все с тем же скрытым смешком и панибратской развязностью, которую так не любил Михеев, проговорил Гусев, — должен доложить, что снаряды не подвезены.

Ах, как не надо было бы Гусеву говорить с Михеевым таким тоном и называть его Петром Тихоновичем. Как бы не надо. Тогда, возможно, все было бы по-другому: возможно, Михеев задержал бы приказ наступать. Задержал бы на три-четыре часа, пока не подвезли бы снаряды. Но этот панибратский тон, и «Петр Тихонович», и еще то, что в слезящихся глазах Гусева мелькнула нехорошая искорка, которая как бы говорила: «Вот тебе и генерал», — все это кольнуло комдива, и он вскрикнул:

Отменить приказ командарма? Ни за что!

Его отменят немцы, — тем же развязным тоном подчеркнул Гусев.

А-а-а! Знаешь ли что? Надоел ты мне, как размочаленный лапоть! — с остервенением кинул Михеев.

Он тут же спохватился, понимая, что этого говорить не следовало бы, особенно теперь, перед боем, но в нем все кипело, и он с еще большим бешенством прокричал:

Все еще никак не можешь забыть, что ты не комиссар, а мой подчиненный?! Почему о снарядах донесли в последнюю минуту?

Есть люди, которые, однажды случайно получив высокий пост, потом становятся больными своеобразной «хворью высокого поста». Гусев когда-то был директором завода в Москве. За короткий срок он развалил коллектив: начались склоки, скандалы… И его сняли. Но он уже заболел «хворью высокого поста». К случаю или не к случаю упоминал:

Вот когда я был директором завода…

В первые месяцы войны, не разобравшись в его душевных качествах, Гусева назначили комиссаром пятой дивизии. Он этому даже обрадовался. «Комиссар! При Чапаеве был комиссар Фурманов. Так вот я вроде Фурманова. Почетно!» — решил он и начал «комиссарить»: нелепо вмешивался в дела Михеева, путал их, срывал… Вскоре указом верховной власти институт комиссаров был превращен в институт замполитов. Это яеилось ударом по самолюбию Гусева: он в душе никак не мог смириться с тем, что он не комиссар, а только заместитель командира дивизии по политчасти. У него появилась строптивость, старческая трескотня, болтовня. В дивизии он со всеми рассорился, как рассорился и с Троекратовым. Тот однажды сказал о нем:

Старческий маразм у него.

И такой заместитель по политработе, вполне естественно, надоедал Михееву, казался тем разбитым лаптем на ноге, который хочется скорее сбросить.

Где командир артиллерии? — проговорил Михеев, обращаясь к своему молодому адъютанту.

Гусев, стоя в углу блиндажа, кинул:

Сам поехал за снарядами.

Тогда? Тогда… тогда надо идти на позор… и… и, — Михеев еще не успел сказать: «отменить приказ командарма», как сто сорок пушек враз грохнули, и тут же хлынула на врага первая волна пехоты, как ей и было приказано.

Михеев ахнул, уже понимая, что теперь наступление приостановить невозможно, как невозможно приостановить выпущенный снаряд.

«Теряться не надо… Не надо теряться…» — мелькнуло у комдива, и он припал к щели. «Раз… Два… Три!.. — считал он про себя артиллерийские залпы. — Четыре… Пять… Пять, пять…» — считал он, ожидая шестого залпа.

Но шестого залпа не было. Наступила тишина. И тишина эта поразила Михеева. Он недоуменно посмотрел на всех, как бы спрашивая: «Что это такое? Смерть?» И снова посмотрел в щель.

Пехота, в том числе и батальон Коновалова, уже перебежала поляну, заросшую полынью, спустилась в овраги, стрелами идущие к высоте. Затем бойцы выскочили из оврагов и рассыпались по полю. Следом за этим в овраги влилась вторая волна пехоты. И вдруг на овраги обрушилась немецкая артиллерия. Казалось, будто кто-то сильнейший чем-то огненным бил по обрывистым берегам: взвихривалась пыль, взметывалась земля. А пехота, рассыпавшаяся на открытом поле, залегла, прижатая перекрестным пулеметным огнем.

Все это видел Николай Кораблев. Видел он и другое: как иногда на поле кто-то вскакивал, кидался вперед и тут же падал. Но не как живой: живой падает быстро, со всего разбегу, — а этот, будто о чем-то подумав, пошатываясь, склонялся к земле. Все это Николай Кораблев видел, но еще не понимал, что наступает катастрофа. Это сознавал и понимал Михеев. Он видел, что враг под перекрестным огнем положил на поле передовые отряды дивизии, отрезал отступление — бьет по оврагам, — и, главное, он теперь без всякого усилия будет добивать тех, кто перед ним залег.

«Да неужели крах?» — с ужасом подумал Михеев и, смертельно побледнев, стал маленьким-маленьким, будто ученик, не знающий урока, предупрежденный преподавателем, что за неуспеваемость будет исключен из школы.

Да неужели крах?.. — прошептал он и кинулся на выход.

Путь ему преградил Гусев.

Нельзя! Нельзя, товарищ генерал!

Михеев оттолкнул его и выскочил из блиндажа. За ним кинулись все остальные.

Николай Кораблев, чтобы не быть обузой, остался в блиндаже. Отсюда он видел, как Михеев и вся его группа скрылись в овраге, видимо, намереваясь пробраться к передовым отрядам, залегшим на поле. Так полагал Николай Кораблев, потому что им в это время руководило только одно чувство — спасти тех, кто лежал под ураганным огнем. Но Михеев и вся его группа вскоре выскочили из оврага гораздо правее поля и под сплошным огнем артиллерии и минометов побежали, то падая и скрываясь в воронках, то снова выскакивая.

«Через какой огонь пробились! — подумал Николай Кораблев, и вдруг ему одному в блиндаже стало жутко. — Да что же я тут остался?.. Не вооружен… Ничего не умею…» И в эту самую минуту его что-то стукнуло, какая-то сила бросила в угол блиндажа, и он безвольно сунулся лицом в сырой песок…

…Впоследствии Анатолий Васильевич в своем оперативном докладе писал:

«Беспрерывно в течение дня велись бои за «Проклятую высоту сто восемьдесят два». Здесь как бы сосредоточены были все усилия за последний удар Орловской дуги: немцы то и дело подбрасывали новые силы, пускали в ход танки, самоходные пушки. Наши танки вместе с дивизией генерала Михеева рванулись было на высоту, но пехоту сковал шквальный огонь противника. Безуспешны оказались и наши последующие атаки. Немцы все время подбрасывали свежие моторизованные части. Их авиация совершала частые и ожесточенные налеты. За один день мы совершили восемь атак и отбили четырнадцать. У «Проклятой высоты сто восемьдесят два» образовалось целое кладбище как наших, так и немецких танков, не говоря уже о трупах».