Страница 117 из 128
Среди партизан пронесся одобряющий гул, а Яня Резанов еще сказал:
Колотить надо гадов!.. И эту истину я вам и передаю от нас, ваших братьев…
Потом говорил кто-то еще.
Под конец слово предоставили Николаю Кораблеву. Троекратов шептал ему на ухо:
Скажите, как у вас там, на Урале: что делается, как, и все прочее, — и тут же, повернувшись к партизанам, крикнул: — Сейчас мы слово дадим нашему гостю — директору моторного завода с Урала Николаю Степановичу Кораблеву. Прошу, Николай Степанович!
Николай Кораблев, сняв пилотку, одной рукой уперся в кузов грузовика и еще раз посмотрел на море голов. Партизаны стояли молча, глядя на него, на гостя с Урала, а он, Николай Кораблев, подумал: «Что же мне им сказать?» — и начал:
Что ж, мы на Урале заготовили всего: снарядов, пушек, танков, самолетов — столько, что вам хватит бить врага несколько лет, — а когда стих одобряющий гул, он опять сказал: — Я не военный. И не буду говорить о фашистах: вы знаете их лучше меня, вы испытали их на своей спине. Я хочу сказать только вот что.
Знаете, у великого нашего писателя Льва Николаевича Толстого есть роман «Война и мир»? В этом романе есть одно такое место. Когда французы были уже разбиты, к русским солдатам подъехал на коне Кутузов. Поздоровавшись с солдатами, он оглянулся и увидел в сторонке пленных, оборванных, со слезящимися глазами. Пожалел их старик и сказал солдатам: «А вы их не особенно того… Чего уж, — и тут же еще раз глянул на пленных и зло добавил: — А впрочем, мать их… кто их звал на нашу землю?» — Николай Кораблев передохнул, сделал паузу и добавил: — Я вот думаю, фашисты скоро запищат, а когда они запищат, мы им словами великого полководца Кутузова скажем: «А кто вас звал на нашу землю… мать вашу?» — И Николай Кораблев ахнул: «Батюшки! Да что это я? При народе!» — И он содрогнулся.
Но партизаны взорвались гулом голосов, оглушая трибуну, и вдруг поднялась невообразимая стрельба: партизаны били из винтовок, автоматов, ручных пулеметов, часовые, расставленные на постах, бросали гранаты. Лошади сорвались с привязей и, задирая хвосты, поскакали во все стороны… А партизаны били, били, били. В ушах трещало! Били до тех пор, пока не кончились патроны, гранаты… Тогда наступила тишина, только было слышно, как партизаны щелкали затворами да тяжело дышали.
Черти! — пробасил Яня Резанов в тишине. — У нас каждый патрон на счету… А тут? Впрочем, теперь патронов им считать не надо: вон чего директор сказал. Ну, ну, попалили!
А партизаны уже начали строиться. Они быстро стали колоннами. Из передней вышел командир, седой старик, обмотанный пулеметными лентами, и, обращаясь к Громадину, крикнул:
Решили мы, товарищ генерал, домашние дела побоку! Хотя и тоскливо: развалилось ведь хозяйство… Наш отряд вливается полностью в распоряжение командующего армией.
За ним последовали остальные.
Троекратов шепнул Николаю Кораблеву:
Вот как дошла ваша речь! Конечно, они бы все равно пошли воевать… Ну, через денек-другой. Но это лучше.
Вскоре командиры отрядов собрались в хате за столом, уставленным яствами и питьем. Среди них, рядом с Николаем Кораблевым, сидел и Яня Резанов.
По правую сторону Яни сидел тот самый немец, которого «открыли» в подземелье, по фамилии Иозеф Раушних. Он был уже приодет во все чистенькое, посветлевший: у него даже зарозовели губы.
Яня, любовно относясь к нему, показывая на яства, говорил:
Ешь. Ешь, — и как немому, показывая пальцем себе на рот: — Хам-хам, ешь, значит, Ося. — И к Николаю Кораблеву. — Немой он. Немой, а дельный.
Николай Кораблев, как бы между прочим, заговорил на немецком языке:
Товарищ Иозеф! Как чувствуете себя?
Тот сразу оживился, но, глянув на Николая Кораблева, хитренько подмигнул и снова принял вид немого.
«А. Вон какой немой», — подумал Николай Кораблев и, посоветовавшись с Троекратовым, рассказал Яне Резанову про свою семью.
Не видели ли вы ее? — спросил он. — Я знаю только одно: она остановилась в селе Ливни.
Жена, значит, сын и мать? — спросил с большим участием Яня Резанов.
Да, да! Жена, мать и сын…
Так, — сказал Яня еще более участливо. — В Ливнях жили?
В Ливнях.
Так… — ; Яня было заикнулся, но тут же, посмотрев на Громадина, вспомнил, что Татьяне дано особое, секретное задание и что про нее вообще говорить категорически запрещено, и он просто сказал: — Думаю, живая она и встретитесь вы с ней.
А не видели ли вы ее?
Нет, нет, — торопливо ответил Яня Резанов, прямо глядя в лицо Николая Кораблева, и глаза его говорили: «Не верь мне: видел я ее и знаю, где она…» — Жива, жива! А об остальном, хоть убей, не знаю.
Но жива? — вцепившись в огромную руку Яни Резанова, спросил Николай Кораблев.
Яня подумал и решительно сказал:
Жива, как вот и я.
А где она? Ну, почему вы меня мучаете?
Не спрашивайте! Одно могу, поклон ей передать. Нет, нет! Письменный — нет: через линию ведь буду переправляться. На словах скажу: «Жив, здоров ваш муженек, Татьяна Яковлевна, того и вам желает».
А после этого, как ни уговаривал, как ни молил Николай Кораблев, Яня больше ничего ему о Татьяне не сказал: он не имел права говорить о том, что Татьяна, по поручению Громадина, в это время выполняла особо важное задание.
«Но хорошо то, что она жива… И я непременно разыщу ее», — мысленно воскликнул Николай Кораблев и такими сияющими глазами посмотрел на Яню, что тот, всегда сумрачный, и то улыбнулся.
Глава девятая
Михеев в течение ночи мастерски повернул свою дивизию с севера на юг и неожиданно для врага появился под стенами Орла.
Это вызвало ликование: бойцы и командиры за какой-то час передышки искупались, побрились, надели все чистое, светлое, подтянули ремни, — другими словами, приготовились, словно к парадному празднику.
— Орел! Орел! — говорили все, мечтательно улыбаясь, на какое-то время став простыми советскими людьми, без чинов и званий: вдруг пропало «товарищ полковник», «товарищ командир», «товарищ боец»; все друг друга стали звать по имени и отчеству и, даже встретившись с Михеевым, по-граждански раскланявшись, говорили:
— Здравствуйте, Петр Тихонович! В Орел, значит, направляемся?
И комдив приветливо отвечал, будто директор завода рабочему или председатель колхоза колхознику:
— В Орел, в Орел, дорогой мой!
И наступление началось ровно в четыре утра.
На рассвете, когда еще ползали летние сине-прозрачные туманы, любовно окутывая травы, мелкие кустарники, на наблюдательный пункт тронулись Михеев, его адъютант, затем Николай Кораблев, начальник связи и другие.
Михеев не был столь суров, как обычно. Он даже как-то светился и по дороге шептал Николаю Кораблеву:
Орел! Вы понимаете? Мы первые входим в Орел! Ведь это история! Анатолий Васильевич вчера мне сказал: «Возьмешь Орел, у меня сундук с орденами — весь твоей дивизии». Это шутка, но ордена нам, конечно, дадут. Но разве дело в орденах? Дело в том, что не сегодня, так завтра выбьем врага из Орла, а потом доколачивать будем! То уже легче.
Войдя в блиндаж наблюдательного пункта, он сразу стал прежним, суровым, требовательно-военным, и вдруг появились субординация и звания, и тут же послышалось: «товарищ полковник», «товарищ майор», «товарищ боец».
«Как резко меняются люди и их отношения друг к другу!» — подумал Николай Кораблев и хотел было обэтом сказать Михееву, но тот уже через стереотрубу рассматривал позицию.
Впереди расстилалось поле, заросшее полынью, лебедой и конским лопоухим щавелем, разрезанное продольными оврагами с крутыми, как бы обтесанными берегами. А дальше, за оврагами, с одной стороны — болота, топкие, с карликовыми березками, те самые болота, в которых, по сказкам, водятся только «антютики»; с другой — извилистая, ничем не примечательная, но с военной точки зрения весьма дрянненькая речушка: она тоже с крутыми берегами да еще примыкает к глухому сосновому бору, через который не только танк, но и человек еле-еле проберется. Единственный путь — прямо. А «прямо» — там, впереди, возвышенность, отмеченная на военных картах как «высота сто восемьдесят два». Эта возвышенность в обыденной жизни примечательна разве только тем, что макушка у нее лысая и на эту макушку в весенние разливы слетались токовать тетерева.