Улица вдоль океана

— Сергуня, как там? Не рано едем?

— Рано. Поехали со мной, в кабак сходим, — смешливо ответил Сергуня. И добавил: — Кати, сегодня хорошая съемка будет. Скажи преду, я завтра вернусь: сон глаза порошит, поспать надо.

Пыль с двух сторон наступала на машины, наплывала от кузовов на кабины. Парень в кепочке и Сергуня разом — завинтили окна. Сергуня включил дальний свет. Машина на малой скорости вошла в пылевую тучу, прощупывая фарами дорогу. Темно-серая пелена заволокла окна, вползала в кабину.

— Ну и пылища, — закашлялся бородатый.

— Прикрой бороду, не то седым станешь, — хмыкнул Сергуня и утешил. — Щас выплывем.

«Выплывали» минут десять. А когда взблеснуло солнце, машину вдруг подкинуло в яме, тряхнуло и резко накренило. В кузове загрохотали бочки и как будто что-то выстрелило.

Сергуня ругнулся, остановил машину и боком, как-то уж очень неловко, стал выбираться на подножку. И покряхтывал, как столетний дед.

Бородатый посидел, посидел и тоже вылез из машины. Сергуня стоял над откосом, смотрел, как подпрыгивает сорвавшаяся в низину бочка. Спокойно так смотрел, до тех пор, пока она не запуталась в широких ветках стланика. На земле Сергуня выглядел еще неказистей, чем в машине, — совсем коротышка. Только что в плечах широк и руки не по росту крупные в кости.

— Надо поднять, — сказал Сергуня, глядя в низину.

— Брось, ведь она пустая, — приблизился к нему бородастый, — Поехали лучше… Давай только трос натянем, — кивнул он на кузов. Трос, крепивший бочки, сильно ослаб от тряски, потому одна и вырвалась на волю.

— Она на подотчете, — пояснил Сергуня и огляделся, примеряясь, откуда лучше спускаться.

И пошел влево по обочине. Очень странно пошел: выбросит вперед одну ногу, другую подтянет, опять выбросит — подтянет. Какую подтягивал, не гнулась и была короче. Так и в низину начал спускаться: правую выбросит, левую подтянет. Руками хватается за колючий стланик.

Бородатый посмотрел, посмотрел и тоже стал спускаться. Обогнал Сергуню, первым очутился возле бочки. Хотел поднять ее — не ухватишь: ни вдоль, ни поперек — неудобно. Катить на гору? Долгая морока.

— Постой, щас приспособим, — подоспел Сергуня.

Он срезал ножом пушистую ветку стланика, отковырнул железную затычку, просунул в бочку облепленную иголками ветку, натыкал колышков в отверстие, чтоб держали. Вдвоем взялись за чуприну ветки, поволокли бочку.

Минут через двадцать двинулись дальше.

Бородатый мялся, мялся, и все же любопытство взяло верх:

— Если не секрет, что у тебя с ногой? Похоже, с протезом ездишь?

— Точно, — подтвердил Сергуня. — Оттяпали по голяшку. Нельзя было не оттяпать — вся ступня сгорела.

— Как — сгорела?

— А я весь горел капитально. Ехал по такой пылюке, как эта была, а впереди ЗИЛ стоял, и мой кореш на нем, Стась Лысов. У него зажигание полетело, он в моторе шерудит, а я ни черта не вижу. Врезался в него с ходу, дверцы заклинило намертво. Огонь низом пошел прямо в ноги. Хорошо, «техничка» по трассе бежала, меня автогеном вырезали. После год по больницам со Стасем валялись: его под колесо швырнуло, грудную клетку сплющило. Теперь на легкой работе — в пожарниках «козла» забивает.

— Да… понятно, — протянул бородатый и, покрутив бородой, пригладил ее.

— Непонятно, но интересно, — посмеиваясь, ответил Сергуня.

Выехали на трассу. Сергуня затормозил. Ему — влево, бородатому — вправо.

— Пока. Спасибо, что подвез, — спрыгивая на щебенку, махнул Сергуне бородатый.

— Постой, — вспомнил вдруг Сергуня. — Ты так и не сказал: на хрена тебе ледники?

— Потом расскажу, — улыбнулся бородатый, — Я к вам на Ленивый приду.

— Ну, подваливай, — согласился Сергуня, — Дверку хлопни!

Проехав километра три, Сергуня резко затормозил.

Парень в телогрейке, подхватив с обочины тугой рюкзачок, подбежал к кабине:

— На Магадан не едешь?

— Давай садись, малость подброшу, там пересядешь, — сказал Сергуня, опасаясь, что парень останется и он лишится попутчика.

Парень швырнул в кабину рюкзачок, забрался сам, поставил на рюкзачок ноги в пыльных болотных сапогах.

Сергуня боковым зрением оглядел попутчика. Ничего парняга, видать, из глубинки к трассе пробирается. Суток двое пробирается: щетиной успел обрасти. И спал у костра, видать, — телогрейка в свежих подпалинах.

— Домой двигаешь?

— Угадал. Дочка именинница, годик исполняется. Еле, понимаешь, вырвался. Дают четыре дня. Я своему шефу толкую: два дня туда, два назад, день там. А он свое гнет: четыре — и точка. Ладно, думаю, давай четыре, пока даешь, но ты меня и через неделю не увидишь.

— От Прощай-Мамы идешь?

— Угадал. Высоковольтную по распадку тянем.

— Ну, покалякай чего, а то меня в сон кидает, — попросил Сергуня. — Я ночь не спавши.

— Это — пожалуйста. Про что тебе? Вот вчера от шатуна еле ноги унес. По тайге часа два чесал. Понятно?

— Непонятно, но интересно. Валяй про шатуна, — разрешил Сергуня.

По душам

Была суббота. В райцентровском ресторане гуляли старатели, отмечали конец промывки. Гуляли без жен, без невест, без знакомых девчонок: таков был закон — кто мыл, тот гуляет.

Столы для них сдвинули в единый ряд вдоль стены. На столах, среди батареи бутылок, кроме обычной закуски в виде винегретов, селедок, колбас и бифштексов, красовались в неограниченном количестве свежие помидоры и огурцы. Сам пред гонял за ними на ЗИЛе за триста километров в одну колымскую теплицу, привез полмешка, и ни один овощ не погиб в дороге от мороза.

На помидоры с завистью поглядывали прочие посетители, в основном командировочные, так как местные в ресторан почти не ходили.

В низком зале стелился папиросный дым, пахло жареным, а с эстрады так гремело, что лопались барабанные перепонки. Трое музыкантов — ударник, пианист и скрипач — старались вовсю. Музыканты были крепкие парни, и у одного была луженая глотка.

— Для Жоры, улетающего на «материк», — «Черемшина»!— объявляла глотка в микрофон и в бешеном темпе начинала скандировать слова песни, нещадно коверкая украинский язык.

Крепко подвыпивший Жорка Дудов поднимался над столом, расплывался довольной улыбкой и кивал налево-направо: это я, дескать, Жора, улетающий на «материк», для меня, дескать, поют.

За песню полагалась пятерка, Жорка Дудов платил десятку, заказывал еще и еще. Заказывали Валька Козырь, Сеня Мякишев, заказывали почти все. В микрофон то и дело неслось:

— Для Виктора из артели «Рассвет», улетающего в Одессу, — «Ты Одессит, Мишка»!..

— Для Миши из Магадана — «Колымская трасса»!..

— Для жены старателя Гриши, Сони, отдыхающей в городе Ялта, — «Не уходи»!..

— От бульдозериста Васи для всех посетителей — «Очи черные»!..

В перерывах музыканты подсаживались к старателям, пили из фужеров шампанское, нажимали на помидоры. Им толкали в руки деньги, заказывали песни. Деньгами ведал скрипач — краснощекий, одутловатый, с черными, по плечи, космами. Он запихивал деньги во внутренний карман вельветовой курточки и все время заискивающе улыбался.

Жорка Дудов лез целоваться к ударнику с луженой глоткой, с липкой челкой над низким лбом.

— Пей, ты пей… Я тебя люблю!.. — говорил ему Жорка, роняя на щеку хмельную слезу, — Давай с тобой за искусство!..

Скрипач, заискивающе улыбаясь, говорил бригадиру Кешке Бабичу:

— Я вас с прошлого года помню, вы тогда столик перевернули. Кажется, в прошлом году вы тоже в ноябре золотой урожай отмечали. Я прав или нет?

Кешка ничего не ответил, просто отвернулся. Он мог бы объяснить патлатому, что столик перевернул не нарочно: зацепился сапогом за тонкую ножку стола, когда вставал. Но объяснять не стал. Скрипач ему не нравился. Вообще ему не нравились музыканты. Ему было противно, что такие лбы что ни вечер дерут горло в этих прокуренных стенах, сшибают пятерки, подсаживаются к столикам за стопарями. Ему не жаль коньяка и шампанского, просто муторно на все это глядеть..