Цветные открытки

— Вот! Вот так и кажно утро! А меня-то мучают, меня-то терзают: кто это людям спать не дает? Убирай бандуру, а то завтра в товарищеский суд! — взревела Валентина.

— Да при чем же здесь я, товарищи, — нарочно очень тихо и спокойно сказал Фирфаров и повернулся к трактору спиной. — Смеетесь, что ли? Я «Жигули» покупаю, все знают…

Но трактор, этот идиот, металлолом чертов, выполз из угла, развел пары и остановился рядом с Фирфаровым. Тут Фирфаров увидел одного из жигулистов. Усмехаясь, тот шел прямо к нему через двор, а подойдя, сказал, не вынимая рук из карманов:

— У вас же есть гараж, коллега. Поставьте свой транспорт туда, и инцидент исчерпан.

— Исперчен! — загоготал Болотин. — Удавится — не поставит!

И Фирфаров не выдержал. Щеки его побелели, подбородок задрожал. Не помня себя, он изо всех сил пнул железную подножку и больно ушиб ногу. От боли и от обиды слезы подкатили к горлу, и он закричал тонким голосом:

— Что это такое в самом деле?! Что вы пристали к чеаэку! Не мой это транспорт! Не мой! Не знаю — чей! И знать не хочу! Он посторонний, посторонний!

И вдруг во дворе стало темно.

Погасли фары, замолчал мотор. В полной тишине трактор двинулся к воротам, беспомощно рыская в темноте, два раза наткнулся на стену, но все-таки нашел дорогу и выкатился на улицу, будто кто-то толкал его сзади в спину.

— Как же… — забормотал Болотин, — куда это он, на ночь глядя? Эй, друг! Стой, слышь!

— Он же слепой, пропадет! — вдруг закричала дворничиха и побежала в подворотню.

Пожав плечами, Фирфаров медленно вышел за ней, игнорируя Болотина.

Трактор был уже довольно далеко. Приседая на правое колесо, он ковылял прямо на красный свет, кургузый и нелепый рядом со сверкающими легковыми машинами и важными автобусами. На мгновение туристский «Икарус» заслонил его, а когда проехал, трактора было уже не видно совсем.

Во дворе Фирфарова нагнала зареванная Валентина.

— Зараза! — яростно сказала она и плюнула ему под ноги. — Наставили в кооперативном дворе гаражей! Все участковому скажу! За квартиру никогда не плотишь… тоже еще… чеаэк!..

Фирфаров хотел было поставить обнаглевшую дворничиху на место, но что толку связываться с полуграмотной бабой!

Мокрый холодный ветер дунул из подворотни, и он вдруг вспомнил, что завтра-то уже осень, первое сентября. Фирфаров постоял еще немного у ворот, поежился и пошел домой.

Повести

Полина

1

Ночью у гибрида родилось восемь крысят. Они пищали в картонке из-под итальянских сапог, а Полина ежилась от омерзения, натянув на голову одеяло. Но шебуршание и писк проникали и туда. Крысу вчера принес Евгений, сказал, что купил на «зверином рынке», потому что она представляет двойной интерес: во-первых, как всякое живое существо, во-вторых, как гибрид серой, то есть дикой, и белой, то есть ручной. Евгений последние два месяца работал шофером ветеринарной «скорой помощи», отсюда, видимо, и любовь к этой нечисти. Животновод! Полина испытывала одинаковое отвращение как к диким, так и к ручным крысам и прочим мышам, у нее стыло под ложечкой, даже если она видела их по телевизору, так что Евгению без задержки было предложено катиться с гибридом подальше, с ускорением и по прямой. Куда? Не ее вопрос. Например, к себе домой, к мамочке, пусть та воспитывает крыс с ним на пару. А можно и поближе — во двор к помойному баку.

— Ладно, ладно, меньше эмоций! — Евгений вошел и разделся, и сидел весь вечер. Сперва ужинали, потом он читал новые стихи — «ночью сочинилось, специально для тебя перепечатал, спешил, хотел тебе — первой, а ты!.. Да посмотри ты на мышь, не бойся, симпатичный же, ей-богу, зверек!»

Гибрид сидел в коробке, куда Евгений накрошил ему булки и поставил воду в розетке из-под варенья. Розетка была от сервиза, но Полина тотчас поклялась завтра же выкинуть ее в мусоропровод. Однако ни есть, ни пить гибрид не пожелал, улегся на бок и, похоже, собрался сдохнуть.

— Пусть уж он тут — до завтра, — самым своим ласковым тоном сказал Евгений, — а то видишь, ему, бедолаге, плохо…

— Мне еще хуже! — отрезала Полина, нарочно севшая к коробке спиной. Эту фразу Евгений счел согласием, простился, как всегда церемонно поцеловав Полинину руку, надел куртку, обмотал горло шарфом и ушел.

А ночью они родились.

Опасливо, точно гадята могли заползти к ней на постель, Полина выпростала из-под одеяла руку и включила торшер. Зажегся свет — так и есть, половина третьего, ночь погублена, черта с два заснешь теперь в этом крысятнике! Встать и выставить на лестницу вместе с коробкой. Но Евгений же с ума сойдет. К людям, между прочим, у него такой любви не наблюдается… Ну почему, — скажите, кто знает, — он, видишь ли, обожает крыс, а жить они должны здесь?!

«Я — поэт, а поэты все эгоцентрики…» Сам, небось, дома, у мамочки, десятый сон смотрит… Нет! Сейчас же весь роддом — на площадку!

Полина решительно встала и подошла к коробке. Там шевелились эти бело-голые, каждый чуть больше фасолины. Крыса-мать лежала на боку, выставив покрытое редкой шерстью розовое брюхо, на котором вздулись соски.

Полина вернулась в постель и погасила свет. Полежала. Зажгла опять и взяла со стула листок со стихами.

…Нет, все-таки много мути, хотя есть хорошие куски. Что, например, означает: «И прохладную птицу на лоб положить»? Мертвую, что ли? Женька сказал, что имел в виду, разумеется, руку. «Разумеется»… А все стихотворение, мол, навеяно известной картиной Чюрлениса.

…«Поэт такого уровня, как Евгений Барвенко, в миру имеет право вести себя, как свинья. Запомни. А окружающие должны терпеть и благодарить бога за честь существовать с ним рядом» — так поучал Полину, и не один раз, Петя Кожин, приятель Евгения и его главный поклонник, единственный из Женькиных друзей, кто бывал в Полинином доме.

Сейчас она перечитала стихи в третий раз, стихи красивые, но почему все-таки нельзя было то же самое выразить как-то… ну, попроще, чтобы каждому понятно? Тогда бы наверняка напечатали, а так что? Сколько лет он все пишет и пишет — и ни разу нигде не опубликовали, ни одной строчки. Обидно же, хотя вообще-то редакторов можно понять: как такое напечатать? — ведь с работы снимут, читатели разозлятся, скажут, что делают из них дураков. Другое дело, было бы у Евгения имя, с именем и не то еще можно. Советовала ему: пиши без фокусов, попросту, напечатают раз, другой, привыкнут, а тогда уж и позволяй себе что угодно. Обозлился и выругал беспринципной бабой. Больше советов Полина ему не давала — пускай живет, как хочет, взрослый мужик, своя голова на плечах… А про дохлую птицу все же лучше убрать!

Полина выключила лампу. За окном еще не думало светать — декабрь и такая погода, — снег валит и валит вторые сутки, а ветер южный, все сразу тает и мокнет, потому и дышать тяжело. Черт с ними, с крысятами. Женька завтра унесет… хотя завтра, завтра-то суббота, а по субботам он завел моду оставаться у Полины, и, значит, опять бессонная ночь. Вот, тёткина жизнь, ей-богу!

Конечно, теперь намного легче, не то что первое время, два года назад. Теперь Полина, если чувствовала, что ни за что не уснет с ним рядом, ставила себе на кухне раскладушку. А вот ту, первую их ночь она хорошо запомнила, не забудет, наверно, до смерти. Все было вроде обговорено и ясно (месяц до того выясняли отношения) — и про невроз, и про хемингуэевскую «Фиесту», которую Евгений нарочно дал ей прочесть, и про то, что духовная близость главнее и выше. Евгений в тот вечёр много выпил, рассказывал, плакал. И она сама предложила ему остаться.

Полина только переехала тогда в эту квартиру, днем привезли мебель, и они с Женькой, скинув обувь, на цыпочках затащили в комнату шкаф, письменный стол и диван — на полу еще не просох лак. Остальные вещи горой были свалены на кухне, и там они вдвоем отпраздновали новоселье. Дом накануне приняла комиссия, из кранов, как водится, не шла вода, газ обещали подключить через неделю, электричество — тоже, но оно-то как раз не требовалось: стоял конец июня, белые ночи.