Марш Акпарса

Мужчины договорились оставить Ирину в илеме. Жить опреде­лили у вдовы. Муж ее, Айдар, умер давно, сын в войске Аказа. Старушка с радостью приняла Ирину в свой дом. Эрви возразить не смела—она привыкла в Казани слушаться мужчин. Однако бо­роться за свое счастье решила ожесточенно — не напрасно она прошла через многие муки, чтобы так просто отдать любовь. Если Аказа не было дома, за жилищем Айдарихи следили нанятые дев­ки. Но муж туда не заходил, он по-прежнему мотался между илемами, а всю последнюю неделю жил в Свияжске. Если Ирина выхо­дила за околицу или в лес, Эрви узнавала об этом сразу.

Ирина тоже тоскует. Каждое утро просыпается до свету, от­крывает окно и встречает зарю. Каждое утро ждет брата. А может быть, еще кого? Брат уехал в Свияжск и в Нуженал не кажет глаз. И Аказ тоже не бывал в Нуженале. Тут теперь хозяином Янгин. На­казали ему заботиться об Ирине и Эрви, он и заботится. Еды, дров у Ирины вдоволь. Вот только одежды русской нет, но Ирина сов­сем привыкла к марийским платьям. К Эрви в дом ходит редко, неласково встречает ее жена Аказа.

Вот и сегодня, погоревав у окна, Ирина вышла в лес за трава­ми. Еще во скиту, а потом в Чкаруэме научилась она разбираться в травах и знала, от какой болезни какая трава помогает. К Ирине часто заходят люди, лечит она их когда настоем из трав, а когда и ласковым умным словом.

Любят Ирину в Нуженале. Совсем позабыли, что русская, за свою считают, по-черемисски Орина зовут.

Утренняя заря вышла на небо и задернула своим розовым по­логом бледные звезды. Потом взошло багровое солнце, предвещая погожий день. Становилось теплей, высохла роса. От земли шел горьковатый запах полыни и еще каких-то неведомых Ирине лес­ных трав.

Собирает Ирина травы, вспоминает Аказа. Даже сама не знает, кого она ждет больше — его или Саню? Знает, что чужой жены муж, а все равно ждет. Для чего ждет? Да разве сердце спрашива­ет, когда любить? Просто трудно без этого человека жить — и все.

Вдруг навстречу бежит Айвикт — девушка с Аказова двора. Она чуть не каждый день прибегает к Ирине — новости приносит, скучать одной не дает. Подбежала и выпалила:

—     Ой, И'ри, беда у нас! Говорят, Аказ сильно ранен.

—     Как ранен?!

—     Татарин копьем грудь ему проткнул.

Ирина бросила охапку трав на руки девушке и бросилась бе­жать в сторону дома Аказа.

Эрви она застала на дворе. Та сидела меж двух молодых бере­зок на скамейке и играла на гуслях.

—     Ты знаешь, Эрви, говорят, Аказ ранен!

—     Знаю,— спокойно ответила Эрви.

—     Как ты можешь?! Он, может, умирает... а ты. Ведь он муж!

—     Мой муж, а не твой. Тебе какое дело?

—     Так это для всех горе!

—     Он патыр, не старуха. Ему к ранам не привыкать. Ты о своем брате заботься, а об Аказе есть кому без тебя думать,— Эрви исподлобья взглянула на Ирину и, поднявшись, пошла в дом.

Ирина настолько была взволнована и испугана, что не замети­ла неприязни Эрви. Отыскав Янгина, она попросила немедленно дать коня, чтобы ехать в Свияжск.

Кончились перелески, дорога нырнула в дремучий лес. Со стра­хом направила Ирина коня под своды сосен и елей. На нее дох­нуло сырой прохладой, конь с рыси перешел на шаг. Вдруг сзади раздался топот. Ирина оглянулась и увидела Эрви. Она скакала на вороном жеребце, расстегнутый белый кафтан крылом метался за ее спиной. Только сейчас Ирина поняла, какую ошибку она со­вершила.

—     Далеко ли побежала, соседка? — спросила Эрви, выравняв своего коня с лошадью Ирины.

—     К Сане, во Свияжск,— ответила Ирина, не глядя на Эрви.

—     Врешь. До Свияги более ста верст — ты это знаешь?

—     Я думала...

—     Я знаю, что ты думала. Поворачивай назад!

Ирина покорно потянула повод коня влево. Резко осадив же­ребца, повернула обратно и Эрви.

Долго ехали молча.

—     Больно худо может случиться, если еще раз в Свияжск по­едешь,— сурово произнесла Эрви.— Знай; у нас женщины из-за мужей не ссорятся, лицо друг другу не царапают, волосы не вы­рывают. У нас каждая женщина нож имеет, лук и стрелы имеет, и если в дальнюю дорогу ездит, все это с собой берет. Запомни.

Больше они до самого Нуженала не сказали ни слова.

ПЛАЧ СЮЮМБИКЕ

Кони вздрагивали от утренней прохлады.

Вокруг ночевки ходили сторожевые, поеживались. Ночь вроде бы еще летняя, но сырая, с холодком.

Люди спят. Костры погашены. Только из шатра сквозь полот­нища пробивается неяркий свет.

В шатре двое: Алим, сын Кучаков, да Пакман.

—     Мы с тобой люди одной судьбы,— говорит Алим.— Оба

несправедливо обижены, оба правды ищем, и благодарение алла­ху, что мы встретились.

—     Сердце мое ожесточено!—воскликнул Пакман.— Злость во мне кипит, как смола в котле. Тугаевы сыновья за то, что перед русским царем на носках стоят, ходят в мехах и бархате, коней имеют самых лучших, сабли в сафьяновых ножнах. Русские дали им власть, деньги, довольство, А я, верный слуга Казани, одни лишения да обиды терплю. Из родной земли убежать пришлось... Сколько лет я помогал твоему отцу, царице Сююмбике, а как пришла беда — разве кто-нибудь вспомнил обо мне, помог?

-— Беда не только к тебе пришла, друг мой. Мне тоже из Казани убежать пришлось, отец мой, говорят, в плену у Шигалея. Может, и в живых уже нет. И царице Сююмбике тоже нелегко— не зря гонца за мной послала, в Казань зовет. Завтра мы будем в городе, и я обещаю тебе: скоро жизнь твоя изменится. По се­крету тебе скажу: был в Бахчисарае, руку Гирею целовал, нужду казанскую рассказывал. И обещал мне крымский хан накрепко: пошлет на Москву двести тысяч всадников. Ты подумай — двести тысяч! Русским не только в Свияжске, в Москве не удержаться! Снова возвеличится Казань, и снова засияет звезда Сююмбике. Обещаю тебе: будешь князем всей Горной стороны, царем в Свияжске сядешь. Братьев Тугаевых поймаю сам — тебе отдам, казни их, как хочешь.

—     Аказа на кол посажу,— мрачно говорит Пакман. Но потом тревожно вытягивает шею, спрашивает Алима: — А вдруг Сююм­бике меня над Горной землей поставить не захочет?

—     Царица сделает то, что я захочу. Служи мне верно — и будет все, как тебе хочется.

Фитиль в плошке с жиром трещит и гаснет. Серый предрас­светный мрак окутывает шатер.

—     Поспим перед дорогой,— говорит Алим, растягиваясь на кошме.

Но разве уснуть, когда голова полна тщеславных замыслов!

В Казани тревожно. Над городом расправила черные крылья мрачная неизвестность.

Сююмбике мучительно ищет опору — опереться не на кого.

Нет вестей от Алима, нет вестей из Бахчисарая. Подмогу из Крыма пошлют ли?

Ногайские князья помогать Казани не хотят. На повеление царя царей, турецкого султана, ответили угрозой.

Знатные казанцы собрались сегодня на совет. С царицей го­ворить хотят. Сююмбике сидит на троне, вцепилась в подлокот­ники до синевы в ногтях. Подалась вперед, ждет, что эмиры и сеиты скажут.

—    Мы у тебя спросить хотели, мудрая царица,— не спеша начал свою речь эмир Муралей,— как дальше ханству нашему жить? Москва снова грозит нам большой силой. Каким щитом загородишь ты, мудрейшая, наше государство?

—    Разве в Казани не осталось смелых и храбрых воинов? — Сююмбике откинулась на спинку кресла, напряженное до сих пор лицо осветила легкая усмешка.—Неужели город наш, отбив­ший двенадцать походов Москвы, обеднел богатырями? Видно, сильно стреножил страх наших храбрых мужей, если они прибе­жали спрашивать у женщины, каким щитом она прикроет город. Скажите мне, мужественные эмиры, прятаться за подол бабы — мужское ли дело?

Муралей хорошо знал царицу. О, эта дикая степная оса умеет жалить так, что люди теряют разум. Спокойствие — вот единст­венный щит от ее ядовитых стрел. И Муралей спокойно отвечает:

—    Когда покойный Сафа-Гирей сел впервые в это кресло, под стенами города стояло сто пятьдесят тысяч русских воинов. А Сафе-Гирею было всего семнадцать лет. Любой поседевший в боях воин испугался бы, а он — нет. Он не умел красиво гово­рить, он не оскорблял своих подданных, но Казань сумел спасти. Сидеть на троне, великая царица, это не только повелевать!