Страница 24 из 116
— Все от бога. На то воля его,— тихо ответил Даниил.
— С богом я в крестовой палате да в храмах денно и нощно разговариваю, а тут с тобой поговорить хочу. Стар я становлюсь, царство-то на кого оставить, кому впредь властвовать на русской земле и во всех моих городах и пределах?
— Братья твои...
— Братьям отдать? Да они и своих мелких уделов устроить не умеют. Симеон в Литву бежать хотел, а Юрий уж бегал, да я воротил. Андрейка, младшой, ты сам знаешь... Была у меня надея на Митрия, вроде бы спервоначалу мудрость выказывал, а как послал я его воеводой на Казань, и вышло: ни ума, ни сноровки.
— Сама правда глаголет устами твоими. Наследника тебе надобно. Токмо кто виной бесплодию?
— Она. И дед мой, и отец, и братья детьми не обижены, а у Соломен — две сестры, и обе бесплодны. Посоветуй, что мне делать?
— Знаю, какого совета ждешь,— тряхнув гривой, сказал Даниил.— И я дам тебе на то согласие, только что скажут святые отцы, что Боярская Дума скажет?
— Для меня только твое слово важно. Святые отцы, да им ли тебя ослушаться?! Дума! Бояре сами не менее моего о наследнике престола помышляют.
— Тому и быть. Созову завтра иереев, бога вместе испросим, а ты назначай сидение в думе, да и меня позови.
— Вот спасибо, Данилушка, утешил меня.
Даниил помолчал, потом попросту, по-мужицки спросил:
— А новая-то царица, видно, больно люба?
— Люба.
— И никак из сердца выкинуть не можешь?
— Не могу, владыка.
— Верю. По себе знаю.
— Неуж и тебя какая присушила? Слуху вроде не было.
— Едино сердце про то знает — мое.
— А ее сердце ведает?
— Открылся бы, да тебя, государь, опасаюсь.
— Меня? Да кто она?
Даниил кивнул на дверь:
— Твоего постельничего сестра.
— Ириница? Опомнись, владыка! Ей же пятнадцать годков.
— Я боярышень по тринадцати венчаю...
— Так тебе ж по сану не можно!
— Я не токмо владыка, я еще и человек.
— Не о том речь. Как приблизишь ее к себе?
— Только ты позволь. Юница росла в монастыре, в монастырь же снова и пошлем ее. А оттоль ко мне в палаты за бельем следить. Не будешь перечить?
Василий взял горячую ладонь Даниила и пожал ее.
В понедельник на Боярской Думе решалась судьба Соломонии. Великий князь с боярами был кроток и ласков, в речи о престолонаследии пустил слезу и до того разжалобил бояр, что кто-то крикнул:
— В монастырь! Постричь!
— Батюшки! Царицу-то в монастырь?
Спорили долго. Дума раскололась на две части. Бояре во главе с Вельским за развод, а те, что с Семеном Курбским,— против.
Конец спору положил митрополит.
Он встал рядом с государем, сказал:
— Славные князья, бояре именитые. Спор ваш правдив и богу угоден. Истинно говорите вы все: и те, кто супротив развода, и те, кто глаголят за пострижение. Жалко великую княгиню — она мать государства русского. Но о другой великой матери подумайте, о земле нашей родной. Великими усилиями собрали ее воедино, и сильны мы стали своей крепостью, единовластием. И не дай бог, ежели сие самодержие порушится. Государь наш велик, но не вечен. И разорвут державу нашу люди алчные и властолюбивые, пойдет на земле смута и неустроение. Прогневят люди бога, грех великий падет на землю, и мы утонем в грехе том. Не лучше ли пойти на малый грех—разорвать союз, венцом скрепленный. Я сам приму на себя сей грех, бояре, и сам отмолю его перед господом богом моим!..
Вот как было это, Санька. А ты по простоте своей и не заметил, хотя и проводил рядом с государем много времени.
ИРИНИЦА
Зима в этом году пришла рано и неожиданно. Только вчера сковало первым морозцем жидкую осеннюю грязь, а сегодня утром на улице белым-бело.
Ирина взглянула в окно на кремлевский двор — там боярские ребятишки вместе с девчонками соорудили горку и катались на ней. И громко смеялись.
Ирине грустно. Она таких забав в детстве не знала. Жили с Санькой при монастыре, знали хорошо только посты и молитвы, а самой веселой забавой было кормить монастырских голубей. Подруг тоже не было. Один друг — брат Саня. А как стал постельничим княжеским, взял Ирину из монастыря и поместил вместе с бабушкой Ольгой в кремлевских дворовых хоромах. Хоромы те велики, народу в них живет много, однако и тут Ирина подруг не завела — по искони заведенному обычаю люди жен своих и дочерей держат за семью замками.
Для нее, правда, запретов больших класть было некому: брат дни н ночи во дворце, бабушка воспитывалась в приморском городе Суроже и московских обычаев не признавала. Но на что воля, если сходить некуда.
Вот и сейчас до смерти хочется изведать радость катания с горки, а попробуй, выйди — опозорят. Да и то верно: Ирина на девку похожа. Ростом, правда, невысока. Русая коса ниже пояса, глаза серые с поволокой, губы яркие, словно вишенки.
На улице перемена. Боярчат няньки да мамки увели в дома, около горки появились девушки-подростки. Иринины ровесницы. Она подскочила к бабушке, указала на окна, умоляюще спросила:
— Бабушка, я на часок?
Бабушка махнула рукой: иди. Девушка схватила шубку, платок и только хотела набросить все это на себя, увидела на дворе возок. Из него вылезла дородная игуменья Новодевичьего монастыря Секлетея и направилась к ним в сени.
Ирина испуганно бросилась за печку, но было поздно. Секлетея, постукивая посохом, вошла в придел. Она осенила крестом прижавшуюся к стене Ирину, сказала властно:
— Собирайся, юница, поедешь со мной.
— Нет, нет. Не поеду! — крикнула Ирина.
— Государева повеления ослушаться? Знамо ли?
Между игуменьей встала бабушка и, отведя посох Секлетеи в сторону, сказала:
— Палкой напрасно не стучи. Девка не пострижена. Она безгрешна, ей замаливать в монастыре нечего.
— Прочь, старуха!—насупив брови, крикнула игуменья.— Здесь Москва — царев град. В иных местах можно и с разбойниками знаться, и честь свою потерять до времени, а у нас не так. Ириница детство провела в стенах нашей обители, мы перед богом за нее в ответе,— и, обратившись к Ирине, добавила:—Твоего блага ради, дочь моя, государь повелел тебя взять в нашу обитель. Брат твой на государевой службе, бабка стара —одна ты безнадзорная. Долго ли до греха?
— Но почему в монастырь? — рыдая спросила Ирина.
— Только у нас уберечь можно душу свою. Взрастешь — отпустим с богом, ибо постригать тебя не велено.
— Все равно без Сани не пойду!
— Пойдешь! — Секлетея позвала со двора монашек, и те молча, сверкая злыми глазищами, ухватили девушку за руки и уволокли в возок. Бабушка тихо плакала, вытирая глаза концом платка.
Дорога к монастырю недалекая. Через полчаса Ирина вышла из возка за монастырской стеной.
В обители порядок: дорожки всюду расчищены от снега, у входа веники, чтобы отряхнуть ноги, стены густо вымазаны известкой.
Ирину провели по знакомым коридорам, переодели в грубые монашеские одежды и втолкнули в келью. Своды над кельей тяжелые, оконце света пропускает мало, дух спертый, затхлый. Ирина упала на жесткую лежанку и безутешно залилась слезами.
Идет время. Зима чем дальше, тем жесточее. Особенно лютовала стужа от рождества до крещения. Мороз был настолько’ велик, что гонцы замерзали в своих кибитках, на дорогах к Москве погибло много отар скота вместе с погонщиками. Плохо приходилось деревьям: уж на что рябина и калина стойки к холодам, и то вымерзли начисто, а о плодовых и говорить нечего.
В стольном граде на уличных заставах каждую ночь находили мертвых сторожей.
Весь полк хана Шигалея ушел в Коломенские леса рубить бревна для нового дворца государю. Вместе с полком ушла и Аказова сотня. Самого Аказа с десятком Шигалеевых татар, государь оставил при себе для особых поручений. Поручения были нехитры и легки. Вечером к Аказу приходил Санька. Пока Аказ и его воинство садились на коней, подъезжали крытые санцы запряженные тройкой сивых лошадей, которые Аказ должен был охранять. Санька садился в кибитку — и тройка не спеша ехала по берегу Москвы-реки, потом, миновав мост, въезжала в какой- то двор. Ждать Аказу приходилось недолго — тройка выезжала со двора и мчалась к Кремлю. Проводив санки до места, Аказ: целые сутки, а то и более, был свободен. Днем от нечего делать он ходил по московским улицам, статный, нарядный. Молодайки, глядя на пригожего сотника, вздыхали и прятали лица в пуховые шали.