Страница 23 из 116
Церковь была полным-полна. Монашки тихо переговаривались между собой. На возвышении у алтаря стоял... митрополит Даниил, а рядом с ним его советник и летописец Шигоня. «И когда они успели?» — подумал Санька и тут же вздрогнул от внезапной догадки. Царицу привезли постригать! Вот зачем здесь владыка, вот почему Соломонию никто не встречал в Суздале! В волнении он прошел мимо монахинь и подошел к владыке под благословение. Даниил осенил Саньку крестом и принял грамоту. Тут открылись двери левого притвора, и в церкви наступила мертвая тишина. В сопровождении монахинь вошла переодетая Соломо- ния. Она так же, как и Санька, видимо, догадалась о пострижении, была бледна, а глаза полны беспокойства. Митрополит молча, не удостоив поклоном царицу, благословил ее. В этот момент открылась дверь правого притвора. Из него вышла игуменья Марфа, она несла на вытянутых руках куколь[1], за ней несли темные одежды и ножницы.
— Что вы задумали?! — закричала царица.— Побойтесь бога!
Вверху, на хорах певчие тихо затянули какую-то неведомую
Соломонии песнь, монахини упали на колени, а митрополит, развернув грамоту, стал читать ее.
Царица не слушала слов владыки, в ее голове, словно пойманная птаха в клетке, билась одна единственная мысль: «За что? За что?» От заунывного пения, от гула произносимых монахинями молитв, от испуга у Соломонии закружилась голова, и она еле успела опереться на плечо подскочившему Саньке. Сколько прошло времени, она не помнила, очнулась, когда около уха лязгнули ножницы. Царица встряхнула головой, раскрыла глаза и ужаснулась—ее левая коса, отрезанная на уровне шеи, лежала в руке игуменьи, а ножницы тянулись к правой косе. Соломония хотела убрать косу, но не успела. Ножницы лязгнули еще раз; Судорожно закинув руки за шею, царица собрала пряди оставшихся волос и зажала их в ладони. Марфа, подавая ей куколь, торжественно заговорила:
— Великая княгиня Соломония, ты ушла из мира и умерла, чтобы родиться вновь под святой звездой нашей обители. И будешь наречена именем Софья, и будешь служить богу отныне и во веки веков! Аминь! Возлагаю на голову твою венец иноческий, и да будет...
— Не будет этого! — воскликнула Соломония и, сорвав с головы куколь, бросила под ноги.— Вы не смеете! Государь мой Василий Иваныч покарает вас за это! Я великая княгиня!
— Инокиня Софья,— строго произнес Даниил,— подними куколь и возложи на голову свою. Не поддавайся прегрешению.
— Я не Софья! Я Соломония! Царица!
И тут случилось такое, чего Соломония никогда не ждала!
Шигонька подошел к ней, взмахнул плеткой — и страшной болью ожгло нежное тело царицы.
— Как ты смеешь, холоп! — в гневе закричала Соломония.
— Не греховодничай,— спокойно произнес Шигонька,— государево повеление сполняй.
— Ты по его приказу бьешь меня? — надрывно спросила Соломония.
— Неужто сам бы я осмелился на такое?
— Это правда, Саня? — Царица подошла к Саньке, положила руки на его плечи и еще раз спросила: — Это правда?
Санька со слезами на глазах махнул головой.
Плечи Соломонии опустились, она вся как-то сникла, привстав на одно колено, подняла куколь с монашеским одеянием и, волоча все это по каменным плитам церкви, медленно направилась в левый притвор, как в могилу.
Вечером Саньке позволили проститься с царицей. Соломония сидела в черном одеянии на жесткой лежанке. Она стала совсем другой. Угловатое лицо, во взгляде зло, смешанное со смертельной обидой. Увидев Саньку, улыбнулась, взгляд стал мягче.
— Садись, Саня, рядом. Теперь передо мной стоять не надо, теперь я не великая княгиня.— Она взяла его за руку и усадила рядом с собой.— Скажи мне, Саня, за что они меня так, а?
— В грамоте думной боярской сказано — за бесплодность. Государству нужен наследник, а ты...
— Злодей он, Саня, с Оленкой Глинской спутался, а меня за это постригают. Почему со мной не поговорил никто.
— На ком-то большой грех будет, великая княгиня,— сказал Санька тихо.— Страшно.
— И на тебе грех. Не ты ли обманом привез меня и промолчал дорогой?
— Богом клянусь — не знал!
— Коль в другом поклянешься — поверю.
— В чем?
— Поклянись, что тайну, которую я тебе выскажу, донесешь игумену Досифею.
— Тому, что в монастыре у Покрова? Клянусь!
— Дай руку,— Соломония взяла Санькину руку, распахнула рясу, оголила горку рыхлого живота и положила ладонь на теплое тело. Саньку бросило в жар. Он по молодости ни разу не прикасался к сокровенным местам женского тела, а тут...
— Слышишь, стучит?
— Слышу,—Саньке и впрямь показалось, что в животе раздаются какие-то толчки.
— Это сынок, ножками... Тяжелая я, рожать скоро буду, а меня в монастырь.
Санька резко отдернул руку, сказал:
— Игумену... расскажу.
— Ну теперь ступай. Прости меня, грешную, более, видно, не свидимся,— и заплакала. У Саньки тоже градом катились слезы. Шагая в отведенную ему келыо, думал: «Без владыки на сие дума боярская не решилась бы. Когда государь успел с владыкой спеться? Когда?»
В субботу под ильин день для государя истопили баню-мыленку. Находилась она прямо во дворце почти рядом с опочивальней. В мойных сенях государь с помощью Саньки разделся и вошел в мыленку. Изразцовая печь, стоявшая в углу, с каменкой из полевого серого камня, раскалена чуть не докрасна. На нижней лавке четыре липовых ушата, в двух вода горячая, в двух — щелок. На верхней лавке в огромных берестяных туесах— хлебный квас да ячневое пиво. Пол мыленки устлан мелко изрубленным можжевельником, на лавках и полках пучки душистых трав, все это для того, чтобы в мыленке стоял приятный запах. На полках — толстый слой свежего душистого сена, в переднем углу — две дюжины березовых веников.
Привычки государевы Санька усвоил хорошо. Сперва дал малый пар — плеснул на каменку три кувшина пива. Остро пахнущие клубы пара мягко обволокли князя, лежащего на верхней полке. Тело начало распариваться, по нему разливалось приятное блаженство. «Боже мой, как хорошо,— думал Василий.— Тихо, спокойно, никто не мешает...» И вдруг князя осенило. Он позвал постельничего.
— Саня, сходи-ка к митрополиту. Тихо, чтобы никто не знал, позови его ко мне, сюда. Скажи: «Просит сосед Василий соседа Даниила в баньке попариться. Без титлов и без санов, по-соседски». Иди.
Когда митрополит занес в мыленку свои тучные и рыхлые телеса, государь сказал Саньке:
— Иди в опочивальню. Теперь твоя услуга не понадобится, мы с владыкой веничками друг друга сами похлещем.
— Сказано было без сана, а тут — владыка.
— Прости, Данилушка, запамятовал. Забирайся на полок, а я еще кувшинчик пивка на камни плесну.
Разогревшись, Василий и Даниил вылили друг на друга по целому туесу теплого квасу и, нагнав полную мыленку пивного пара, стали париться вениками. Сперва на правах хозяина Василий хлестал Даниила. Трудился старательно, отбрасывал голики в сторону, брал свежие веники и прохаживался по широкой митрополитской спине, ногам и пяткам. Исхлестав полдюжины веников, снова поддал пару, забрался на полок. Теперь Даниил, пыхтя и отдуваясь, платил Василию тем же.
Усталые и довольные, с листьями, прилипшими к телу, они спустились вниз и разлеглись на мовные постели. Долго и блаженно молчали. Наконец, Даниил сказал:
— Мыслю я, соседушка,— не даром ты постельничего отослал. Поговорить, верно, хотел без помех?
— Хотел, Данилушка,— князь подложил руки под голову и начал издалека: — Ехал я намедни по лесу, узрел пташкино гнездо. Четыре птенчика малые-малые пищат, жизни радуются. Заплакал я тогда и сказал: «Горе мне! На кого я похож? На птиц небесных не похож, потому как и они плодовиты. На зверей земных не похож — приносят они зверят малых. На землю не похож, потому что земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи. Даже на воду я не похож — волны воду утешают, а рыбы веселят. Горе мне!»