Марш Акпарса

На лицо Акпарса набежала тень. Он отложил гусли в сторону,

сказал:

—    Аказ теперь без нее живет. Она плохой женой была. Веру чужую приняла, мужу вредить приехала.

Гази покачала головой.

—    Нет, господин. Эрви больно шибко любила Аказа. Я знаю.

—    Что ты знаешь, расскажи.

—    Она часто плакала, просилась у царицы домой. Та говорила: «Прими нашу веру—поедешь. Клятву дай». Только Эрви не согла­шалась. Потом ее силой заставили это сделать. Что с ней сеит делал, я не знаю—бил, наверно. Когда я пришла, она без памяти была. Ей плохо в Казани жилось. Ты скажи Аказу, пусть он ее обратно возьмет. Она не виновата.

—    Продолжай!—волнуясь, крикнул Акпарс.—Говори!

—    Потом, когда Эрви домой ушла, я часто про нее разговоры слышала. Я ведь у царицы служила. Сююмбике доносили, что Эрви выполнять клятву не хочет, а она велела пугать ее, грозить, что они расскажут всем о ее клятве. К царице Пакман приходил, Шемкува приходила, все они про Эрви говорили.

—    Эй, кто там?—вне себя крикнул Акпарс и подбежал к две­ри. В комнате появился сотник Алтыш.

—    Бери, Алтыш, людей, обыщи всю землю, найди Шемкуву. Тащи ее сюда!

Вечером старую колдунью привели к Акпарсу.

—    Она была у царицы?

—    Много раз,—ответила Гази.

—    Ты всю жизнь жила ложью и изменой,—гневно сказал Ак­парс, схватив старуху за плечи.— Но если сейчас скажешь хоть одно слово неправды, я снесу тебе голову. Говори, в чем виновата Эрви?!

—    Разве я боюсь твоих угроз?—спокойно произнесла Шемкува и медленно убрала со своих плеч руки Акпарса.—Мне и так ос­талось жить немного. Я часто думала про твою жену в последнее время, я носила цветы на ее могилу.

—    Это ты отравила ее, старая ведьма?

—    Она сама приняла яд. Она, как и я, попала в руки злых и жестоких людей, но она оказалась сильнее меня, чище сердцем,— Шемкува закашлялась, одышка мучила ее.—Только сейчас я по­няла, почему меня сломила Казань, а ее нет. Я поняла, поняла! Ей дала силу любовь. А у меня не было ее, не было!— Шемкува снова зашлась в неудержимом кашле.—Она любила тебя, нера­зумный, а ты... Ты виноват, что она умерла!

—    Зачем же ты принесла мне бумагу с клятвой, зачем принес­ла ложь?

—    Тебе не понять меня, неразумный. Я завидовала ей! Даже сейчас, когда дни мои сочтены, я не могу умереть достойно, как она. Отпусти меня.

—    Иди, старуха. Спасибо за правду.

На следующий день Акпарс поехал на могилу Эрви. Шемкува ходила из илема в илем и рассказывала о чистом сердце Эрви, о последних часах ее жизни. Женщина с именем цветка утренней силы вошла в сердца людей, чтобы пролететь потом сказкой через, многие поколения.

Как после хмурой осени и студеной зимы приходит весна, так после горя и тоски приходит забвение и радость.

По ночам с крыш свияжских хором свешивались длинные ле­дяные сосульки. Утром поднималось весеннее солнце, и сосульки падали на землю с хрустальным звоном.

Оттаивало и сердце Акпарса. Стала забываться Эрви, все его существо просило чего-то иного, радостного. Проходя мимо Сань- киного дома, Акпарс поглядывал на оконца, надеясь увидеть Ири­ну. Однако в избу не заходил.

Однажды в сумерки он сидел у окна и услышал возле своего дома шаги. По хрустящему весеннему ледку ко двору шествовали друг за другом Ешка-поп с попадьей Палагой.

Пока Ешка топтался у порога да вытирал о половики грязные ноги, попадья вышла на средину избы, перекрестилась, глядя на скромное, не похожее на княжеское, тябло, поставила на стол что-то завернутое в шаль.

Ешка сыздавна не то чтобы уважал князей, а побаивался и потому ткнул попадью под бок:

—    Куда прешь, кобыла. Поклонись сперва князюшке-батюшке.

Палата сурово глянула на Ешку, изрекла:

—    Для иных-прочих он, может, и батюшка, а для нас с тобой овца во стаде православном, бо ты есть пастырь того стада. Чо рот-то разинул — благослови князя.— Ешка робко подошел к Акпарсу, помахал крест-накрест у него перед носом.

—    Вот теперь, хозяюшко, принимай гостей. Мы уж по-свойски, прости,— пропела Палата.— Батюшка Ефим не соглашался к тебе идти, да я настояла.

—    Почему не соглашался? — улыбаясь, спросил Акпарс.

—    Соблазна боится. Теперь он хмельного в рот не берет. За­рекся.

—    Сам зарекся?

—    Вестимо, сам. Духу не выносит,— Палата незаметно для Ак- парса показала Ешке кулак.— Ну, что ты молчишь, батюшка?

—    Истинно — не выношу,— жалобным голосом произнес Ешка и, глянув на бутыль, проглотил слюну.

—    Садитесь. Я рад вашему приходу. Эй, Гази, собери на стол, у нас гости.

Пока Гази собирала на стол, попадья развернула шаль — и поя­вилась преогромная бутыль. Внесенная в тепло, посудина снаружи подернулась мелкой отпотью, внутри колыхалась чуть мутноватая медовая брага. Ешка громко икнул от удовольствия. Щелкнула дверная щеколда, и в избу ввалился Топейка.

—    Садись, друг,— больно кстати,— сказал повеселевший Ак­парс, приглашая Топейку к столу.— Жалко, Ковяжа нет, к себе в илем уехал, был бы полный праздник!

И словно в сказке, на дворе появился Ковяж. Он привязал коня к крыльцу, вошел в дом и, раздевшись, подсел к столу.

—    Вот теперича все в сборе,— сказала Палага и, налив три кружки, поставила их перед Топейкой, Акпарсом и Ковяжем.

—    А отцу Ефиму?

—    Да ты в своем ли уме, князь? Пятая неделя великого поста идет, да ему ни скоромного, ни хмельного, ни маковой росинки в рот. И нюхать нельзя. Это с вас спрос мал, вы хоть и крещены, а все одно постов не блюдете — жрете, что ни попади. Вы наполови­ну басурманы. А нам с батюшкой до христова дня поститься.

Все, с сожалением вздохнув, выпили. Ешка сидел, закрыв глаза, нижняя губа легонько вздрагивала.

—    Эй, девка! — крикнула Палата, увидев на столе только одни скоромные яства.— Ты нам с отцом Ефимом постного притащи. Рыбки да лучку с хреном.

—    Да разве она по-русски разумеет,— сказал хитрый Топей- ка.— Ты сама сходи, возьми, что тебе надо.

—    Верно, верно,— добавил Ковяж.— Татарке верить нельзя. Еще нарочно жиру накапает. Вот будет грех.

—    И то, — промолвила попадья и устремилась в варную поло­вину.

Топейка быстро налил кружку, подвинул к Ешке. Тот единым махом плеснул ее в широко открытый рот, занюхал рукавом по­дрясника. Ковяж тем временем налил вторую. Когда Палага вош­ла с плошкой рыбы и луком, все сидели чинно, как будто ничего и не случилось. Только в глазах у каждого — смешинки. Попадья, заподозрив неладное, глянула на Ешку. У того замаслянились гла­за, по лику разлилось блаженство.

—    А ну-ка, дыхни!

Ешка, вместо того чтобы дохнуть ей под нос, хмыкнул в себя.

—    Ах ты, ирод, бесово семя! Ах ты, пастырь, поганая глотка! Вот ляпну тебе по шее, греховоднику!

—    Не бранись, квашня! — Ешка, выпивши, осмелел.— Не я ли тебя упреждал, что дело сие творить рано. Да мыслимо ли вели­ким постом сватами ходить? Надобно было после пасхи.

—    Тьфу ты, дурак, большая башка. Лезешь со своим языком, куда не просят. Да разве после пасхи этих басурманов вместе со­берешь? Ныне и то сколь трудов стоило!—Попадья глянула на мужиков, махнула рукой.— Наливайте всем, раз такое дело. И мне наливай. Бог простит нам сей грех, бо во благо он сотворен.

Выпив налитую ей кружку, Палага вытерла губы кончиком платка, пососала рыбий хвост и, приосанившись, сказала:

  Собрала я вас, мужички, по большому, угодному богу делу.

Доколе князь Аказ будет ходить един, как перст божий. Ему ли вдовцом быть, к его ли это стати? Удумали мы с отцом Ефимом князюшку оженить.

—    А невеста? — спросил Ковяж.

—    Про невесту вы его самого спросите.

—    Меня? Я невесту не знаю.

—    Ах, ты не знаешь? Сколько лет девке голову крутит, и он, седой котище, не знает! — Палага обежала вокруг стола, села ря­дом с князем.— Кто в Москве нежные песни ей пел? Не ты ли? Кто девке сердце высушил? Из-за кого она слезами изошла, того и гляди руки на себя наложит!