Марш Акпарса

Санька четвертый десяток лет доживает, а все не женат. Гази из головы не идет. Смиренная, чистая и пригожая. Мучительно ищет Санька путей к сердцу татарочки, а их нет. В иное время нашел бы, постарался понравиться, а в сорок лет попробуй при­глянись, когда девке чуть поболе двадцати. Ну, допустим, по серд­цу пришелся бы ей Санька, а как же с верой?

Думает все это Санька про себя и молчит. Ирине ничего не говорит. Видит—у нее у самой горе. Князь Акпарс и вдовым ока­зался и свободным, а прежняя любовь, видно, забыта. Теперь в дом к Саньке заходит редко, на Ирину старается не глядеть. И видит Санька по утрам красные от слез сестрины глаза. Вздохнет Санька, ничего не скажет— у самого та же заноза в сердце.

Сегодня Санька воротился со службы поздно, не успел сапоги снять, глядь—гости на дворе. Поп с попадьей чинно шествуют к крыльцу. Санька выбежал встречать, а Ешка, увидев его, раски­нул руки, пропел:

Я утром, вечером иду

К соседу на беседу.

И если он меня не ждал —

Зачем иметь соседа.

—    Милости просим!—воскликнул Санька и провел гостей в горницу.

Попадья, раздевшись, поклонилась хозяину и сразу прошла в светелку к Ирине. Приоткрыла тихонечко дверь, огляделась. Над божницей лампадка разливает желтый свет. Уронив голову на вытянутые по столу руки, разметав косы, мучается сердечной бо­лью Ирина. Палата подошла к ней, погладила ласково голову. Ирина поднялась, хотела улыбнуться нежданной гостье—не смог­ла. И снова заплакала, закрыв лицо руками. Попадья села супро­тив, спросила:

—    Слезы льешь в три ручья, а отчего?..

Санька и Ешка тоже беседу начали.

Сперва они малость помолчали. Сидели друг против друга на лайках, застланных багряным сукном. Первый начал Ешка:

—    Предался я ныне воспоминаниям, жизнешку прошлую пе­реворошил... Помнишь, были мы в Чкаруэме...

—    Да-а, трудны были эти два годика,—как бы продолжая мысль Винки, сказал Санька.

—    Так вот я и говорю, жили мы в Чкаруэме. И помнишь: весь народишко веру нашу принял и кресты на свои груди возложил. А были мечи в наших руках?

—    Доброе слово да дело.

—    То-то и одо. А помнишь, как смело с мурзой они разговари­вали, хлеб свой отстаивали, нас в обиду не дали. Слышал я, после нас много Япанча старался, одначе сеют там ныне по многим руэмам. А ведь у мурзы в руках меч, и какой меч. Стало быть, волю народную сломить не мог.

—    К чему разговор твой, не пойму?

—    А к тому, пропади оно пропадом, что Сильвестр-поп от име­ни владыки повелел весь черемисский край за един год привести под православную церковь и оставил для сей цели воинов с ме­чами. А меня взяло сумление...

—    В мечи не веришь?

—    Сумлеваюсь зело. Коль будем мы с верой насильничать, на­род черемисский от нас отшатнется. А ежели приобщать к христи­анству посредством слов да дел добрых, сие потребует преогром­ного времени, пропади оно пропадом. И тогда...

—    Тогда нам с тобой, отец Ефим, несдобровать. Тебя сана ли­шат, а меня в Тайный приказ.

—    Стало быть, повеление владыки сполнять? Черемисских дру­зей наших, кои в скитаниях прошлых последним куском с нами делились, мечом под крест подводить? Людей, что с нами испили общую чашу крови под Казанью, ради веры в темницы бросать?

—    Да разве руки на то поднимутся!

—    Ах, пропади все пропадом! Думай, как быть. Думай, Саня, думай—ты же мудрый. Сильвестр-поп наказал весной гонца слать, с коим известить, сколь душ языческих в нашу веру обращено. По весне с нас ответ спросят, Саня.

Санька долго молчал, думал. Потом сказал:

—    В этом многотрудном деле без князя Акпарса нам не обой­тись никак.

—    Ой, верно, Саня. Аказушко—он нам поможет...

В светелке Ирины—свои, бабьи речи. Попадья стоит над Ири­ной, уперев руки в бока, будто наседка над цыпленком.

—    Дура ты, девка, дура. Да разве слезами горю поможешь! Да ныне с мужиками обходиться надо по-иному. Ежели их, про­хвостов, ждать, они сами никогда к бабе не подойдут. В Микени- ной ватаге поживши, я ихнего брата, мужиков, вот как распозна­ла. Их, чертей, надо брать за загривок да так, не отпуская, к вен­цу и вести. Ну, я ужо за это дело возьмусь, ты не реви, не реви...

—    ...а нам, отец Ефим, одно осталось—грех этот на свои души взять. Господь бог нас поймет, простит.

—    Стало быть, Сильвестра-попа со владыкой омманем?

—    Обманем, коль ничего другого не остается. С помощью Аказа всех людей окрестим, а там пусть живут, как хотят. Кюсоты ихние трогать не будем—какой бог по душе, тому пусть и молятся.

—    И да простит нас бог и святой владыка,—сказал Ешка и перекрестился.—Спасибо тебе, Саня, снял ты с моей души груз великого сумления. По сему случаю не мешало бы... что-то к зимней погоде в горле заложило. Я, чаю, у тебя имеется?..

—    А матушка?

—    Мы тихохонько. Кувшинчиком-то только не греми.

—    ...Робость девичью свою брось,—заплетая Ирине косу, уго­варивала попадья.— Тебе не семнадцать лет, родимица... И не смей мне перечить! На той неделе будь готова— мы с отцом Ефимом твоего князя так прижмем, он и пикнуть не посмеет. Ишь, супостат, веру православную принял, а над девкой измывается, как язычник. С мужиками надо...—тут Палата остановилась, шмыгнула носом, насторожилась. Еще раз потянула воздух.

—    Ах они, ироды! Уже стакнулись!—и бросилась к двери.

Ешка только поднял вторую кружку, а из светелки выскочила

попадья, накрыла кружку пухлой ладонью...

Из гостей Ешка возвращался хоть и трезвый, но довольный. Сзади шла и нудно бранилась матушка.

Смерть Эрви неожиданно больно отозвалась в сердце Акпарса. Раньше ему казалось, что жена в душе верна Казани, ходили слу­хи, что там она тайно приняла веру аллаха. И Акпарс этому ве­рил и не верил.

И совсем поверил Акпарс измене жены, когда нашли около нее яд. Тем более что днем позже приходила к Акпарсу Шемкува и отдала грамоту, в которой Эрви клялась в верности и повинове­нии Сююмбике. Колдунья подтвердила, что Эрви приняла веру аллаха и была послана казанской царицей вредить Акпарсову делу...

И вот пришла к нему слава, почести и богатство: еще больше стало друзей. В минувшую осень впервые не рыскали по черемис­ской земле сборщики ясака, впервые за много лет не свистела нал головой бейская нагайка.

Казалось, чего бы желать еще Акпарсу? Но, окруженный мно­жеством друзей, Акпарс порой чувствовал острое одиночество. Где бы он ни появлялся, народ выражал ему искреннюю любовь и преданность, но не хватало любви. Любви одного человека. Все чаще и чаще думал Акпарс об Ирине, но говорить с ней о женить­бе не решался. «Еще не остыла могила жены, а я приведу в дом другую. Что скажут люди?» Так думал Акпарс и умышленно оттягивал решительный час. Чтобы не расстраивать себя, старался реже видеть Ирину, избегал встреч с ней.

Прошло полгода, и когда одиночество стало невыносимым, он решил привести Ирину в свой дом. Но одно утро (он его запом­нит на всю жизнь) перевернуло все его намерения. Татарка Гази, спасенная Санькой, была теперь служанкой в его доме и в это утро убирала Акпарсову постель. Акпарс сидел на лавке и, тихо подыгрывая на гуслях, пел:

9

Утренняя песня

Раздается звонко.

«То поет сестренка»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Песня соловья.

Темной ночью песня

Пролетает мимо.

«Это песнь любимой»,—

Догадался я.

Оказалось это —

Грусть-тоска моя.

—    Я давно хотела спросить тебя, господин...—Гази робко по­дошла к хозяину.

—    Спрашивай, Гази, не бойся.

—    Ты Аказа Тугаева не знаешь ли?

—    Аказа? Тугаева?—Аказ сначала недоуменно рассмеялся, но потом понял, что татарочка не знает его первого имени, так как теперь все зовут его князем Акпарсом.

—    А зачем тебе Аказ?

—    У него жена Эрви есть. Мы вместе у Сююмбике жили. Я ра­но осиротела, она меня к себе взяла. Увидеть ее хочу.