Вольные города

—    Святая церковь в селе есть — зачем еще одну? — спросила Марфа.

—    В честь ослобонения Руси от неверных думаю храм Пречи­стой деве поставить.

—    Не рано ли? Орда еще жива, отлежится, раны залижет...

—    Не залижет. Все мною сделано, чтобы не поднялась боле. Скоро о гибели хана Ахмата услышите...

—    В Москву пошто не идешь? Меня вот, святого старца, оби­дел. Ты же знал, что мы оба этого лыкового князя ненавидим.

Князь ничего не ответил, накинул на плечи шубу, повел гостей в хоромы. Когда разделись, Марфа строго сказала:

—    Ну, хоть теперь благословения попроси, нехристь.

—    У кого мне благих слов просить? У кого? — Князь сверкнул глазами в сторону Вассиана.— У этого выжившего из ума старца, который оскорблял меня весь минулый год устно и письменно? Ты нехристью меня назвала, а я трижды боле вас для христианства сделал, ни единой капли крови не пролив. Видит бог, пошли я по вашему совету рать свою в сечу, теперь бы не ордынцы, а мы раны зализывали. И пришлось бы нам рыскать по пределам, последнее от мужика отнимать, чтобы поминки хану Ахмату везти. А неисто­вый сей старец и ты же с ним служили бы за убиенных христиан панихиды, и все для вас лепно было бы...

—    Не смей хулить святого владыку! — крикнула Марфа.

 — Ты, матушка, подожди,— Вассиан положил руку на плечо Марфы,— сих речей я ждал и, рассуждая зрело, князя не виню. Но скажи мне, княже, зачем ты в радостный день ликования рать хри­стову обидел, перед ее очи не вышел? Ну мы, ее пастыри, замыс­лов твоих не поняли, содеянного твоего для одоления сыроядцев не увидели, так ты нас вини! А людьми православными брезгуешь пошто? Гордыней себя тешишь зачем?

—    Если пастырь стадо свое с откоса в обрыв гонит, какой он пастырь? Если ты, святой владыка, над душами людскими владеть хочешь, то трижды государственным мужем должон быть. Триж­ды! И на много лет вперед должон видеть и государю это виденное рассказывать. А коли не можешь, то иди со своей святостью в монастырь. Что касаемо людей наших, православных, то я их не обидел, и они меня поймут. Обида ли то, коль я их пошлю сейчас храмы новые строить, землю свою удобрять, рубежи нашего госу­дарства крепить. И простите меня, я к мужикам пойду, у меня брус не обтесан остался. Гостите тут — хозяевами будьте.

И, накинув шубу, вышел.

Шестого января 1481 года ночью в устье Донца появилась не­ожиданно Шибанская орда. Ничего не подозревавший хан Ахмат спал в своей юрте. Вдруг послышались крики, топот коней, в юрту ворвался Ивак с обнаженной саблей. Ахмат только успел вскочить с лежанки, сверкнула сабля, и голова ордынского хана покатилась по кошме. Ивак схватил ее за чуб и, словно чайник, понес к вы­ходу. На ковры ручьем хлестала темная кровь.

Так погиб Ахмат — последний грозный для Москвы хан Золо­той Орды, потомок Чингиз-хана.

Ватага пришла на московские рубежи только в половине зимы. О ее подходе уже знали и выслали навстречу дьяка Ваську Ма- мырева. Наказ ему был такой: остановить ватагу в Ростиславле, оглядеть попридиристее, что это за люди, куда их можно приспо­собить. А потом взять с собой атамана и ехать к великому князю. Ватаге стоять в Ростиславле и ждать государевой воли.

Дьяк Мамырев, приехав на место, нашел Василька, поздоро­вался.

—     Как дошли?

—     Трудно. Зима.

—     А турок твой где?

—     Говорят, в Стамбуле...

—     А я думал, перешерстит он вас.

—     Мы тоже боялись этого. Потому и весны ждать не стали.

—     Ахмата по пути не встретили?

—     Сотню одну заблудшую повстречали.

—     Ну и как?

—     На махан[17] перевели.

—     Всех ватажников привел?

—     Только тех, у кого кони. Остальные на Дону остались.

—     Ну показывай, где твои разбойники?

Посмотрел дьяк на ватагу — люди как люди. Ходят по городу, толкаются на рынке. Иные пьяные — песни орут. Все на постой по домам приспособились, с хозяевами подружились. А некоторые уже успели пожениться. Сосчитали всех — вышло три тысячи с по­ловиной. У каждого конь, оружие у всех разное.

Вечером к атаману пришел Ешка-поп, сказал сердито:

—     Совсем ты, атаман, от рук отбился. Ежли заутреню и обед­ню пропустил, так хоть на вечерне бы помолился. Совсем, дьяче, пастыря своего не слушает.

—      Вот как?

—      И тебе, дьяче, помолиться бы не мешало,— и подмигнул хитро.

Мамырев сразу смекнул, что затевает этот разбитной попик, и к вечерне сходить согласился. Пришли они к Ешке, а там уже ждут Микеня и Ивашка. На столе брага, медовуха, фряжское вино.

Накачали они дьяка по самое горлышко, поволок его Василько к себе. На морозе дьяк очухался, покачал скулой из стороны в сто­рону:

—      Давай воротимся... помолимся ищо, а?

—      Хватит, дьяче, нам завтра ко великому князю ехать на­добно.

—      А вот этого не хочешь?— и Васька вывернул под нос ата­ману кукиш.

—      Теперь князь, о-го-го! Раньше, бывалоче, войдешь к нему запросто и скажешь: «Иван Василии, мне потребно то-то и то-то», а он: «И сделай. Васька, и все тут». А нонче меня и вовсе к нему не пускают, нонче к нему только Федька Курицын вхож. Теперя его, князя нашего, запросто по плечу не похлопаешь. Теперь он, Иван Василич, божьей милостью государь всея Руси и великий князь Владимирской, Московской, Новгородской, Псковской, Твер­ской, Пермской и прочая и прочая. Недавно на Литейном дворе от­лили для князя печатку, а на ней — византийский двуглавый орел. А сие означает, что князь- наш — государь над всем православным миром. И ты к нему ноне не ходок. Ежели боярин перед светлые очи допустит, скажи спасибо.

Слова пьяного дьяка встревожили атамана, и он всю ночь не спал. Вдруг снова раскидают ватажников по княжеским вотчи­нам, повелят идти под прежних князей — ради чего тогда ушли от вольного донского житья? Василько, грешным делом, думал: при­ветит его князь особо, пожалует высоким чином, все-таки сильно он помог князю, послав Микеню грабить Сарай-Берке. Теперь при­шли сомнения, вспомнил Василько княжеский норов: пока в беде, ты нужен — города сулят, а прошла беда — и деревни жалко.

Утром, опохмелившись, вчетвером в одном возке поехали в Москву. Дьяк всю дорогу молчал, жевал какой-то корень, дабы выгнать изо рта винный дух. Сокол был грустен и задумчив, а Ивашка с Микеней сразу же заснули и подняли такой храп, что с испугу шарахались встречные кони.

В Москву приехали ночью. Ватажников определили в съезжую избу, а дьяк Мамырев пошел сразу к боярину Никите Беклемише­ву Весь следующий день прождали вызова, но их так никто и не позвал. На минутку вечером зашел Мамырев, сказал, что их дела решатся не сразу, и велел пока смотреть стольный град Москву. А Москва за это время изменилась. Даже в кремле все по-друго-

му. Брусяную деревянную избу повалили, на ее месте возводят преогромную палату из белых граненых камней. За собором тоже стройка: поднимают палаты митрополиту. На самой средине крем­ля псковские мастера возводят огромный собор в честь благой ве­сти об уходе татар с Угры. Кремлевские стены во многих местах разрушены, на их месте ставятся новые, из темно-красного кирпи­ча. Из такого же кирпича, замест старых, деревянных, поднимали огромные башни. «Недаром возгордился великий князь,— думал Василько,— есть чем. Во всем величии и силе встает Москва, и великие перемены будут впереди».

Позвали их на другое утро. Разговор с боярином был ко­роткий.

—  За верность вашу земле Русской,— сказал боярин,— госу­дарь наш Иван Васильевич вас и людей ваших повелел посадить на Москве в посады, и место вам указано. Ты, Василько Соколов, гы, Ивашка Булаев, и ты, Микеня Ноздреватый, сядете в Китай- городе на улице Варварке. Люди ваши сядут: кто в Замоскво­речье, кто в Белом городе, кто в Земляном. Избы себе сами строй- го, на это дам вам время — до весны. Дел для ваших людей у нас ноне великое множество. Идите снова в Ростислав и людям раз­бор сделайте. Ты, Булаев, набери себе людей сколько можешь и поди их на Литейный двор к мастеру Альберти. Будете пушки лить, колокола. Рукомеслом ценнейшим обзаведетесь — будете у государя в чести. Ты, Ноздреватый, бери к себе народ, веди прямо в Белый город. Там жить они будут и будут стены кремлевские за­ново выкладывать, храмы и палаты строить. А с тобой, Василько, у меня разговор особый будет.