Москва-матушка

—      Завтра получишь фирман[31] на свободную торговлю в моем

ханстве.

—      Чего великий хан желает от князя Ивана? — спросил бо­ярин.

—      Пока ничего. На то особый посол будет. Поклонися от меня твоему князю, поблагодари за память и добрые подарки. Завтра ты получишь шертную грамоту.

Уходя из дворца, боярин подумал: «Не зря государь мой гова­ривал, что ночная кукушка перекукует кого угодно. Спасибо тебе, мудрая Нурсалтан».

На следующие сутки около полудня посольство в полном соста­ве пригласили во дворец. В зале Совета и суда, кроме хана, сидели шестеро дородных татар да диван-эфенди с разман-беем. Посоль­ство вошло в зал в том же порядке, как и в первый раз. Никита поклонился хану и сидящим и увидел около трона бумажный сви­ток, разложенный на столе. Диван-эфенди встал впереди посольст­ва и произнес пожелания тысячелетнего здравствования хану Менгли и всему роду Гиреев.

—      Великий хан и великий Совет пожелали дать великому кня­зю Ивану шерть на дружбу и братство,— продолжал диван-эфен­ди.—Позволь, о мудрейший, благословеннейший, огласить грамоту.

—      Позволяю,— произнес Гирей, и диван-эфенди взял в руки свиток, приложив его к груди и лбу, начал читать:

—      «Вышнего бога волею яз Менгли-Гирей-хан пожаловал есмь, взял есми со своим братом с великим князем Иваном любовь и братство и вечный мир от детей и на внучата. Быть нам везде за один,— эфенди передохнул и продолжал,— другу другом быти, а недругу недругом быти».

—      Так ли сказано слово мое? — спросил хан у Совета. Беи согласно качали головами.

—      Посол упрека не имеет ли?

—      Не имею, великий хан.

—      «Кто будет друг мне, тот и тебе будет друг, кто мне, Мен- гли-Гирей-хану, недруг — тот и тебе, великому князю Ивану, не­друг. А мне твоей земли и тех князей, которые на тебя смотрят, не воевати, ни моим уланам, ни князьям».

—      Дозволь, великий хан,— попросил Никита,— добро было бы, если б в грамоте написать: «А без ведения нашего люди наши твоих повоюют, а придут к нам и нам их казнити, а взятое без откупу вам отдати».

Менгли-Гирей подумал малость и махнул рукой: «Дописать». Далее читает диван-эфенди:

—      «А твой посол ко мне приедет, он идет прямо ко мне, а пошлинам дорожным и иным всем пошлинам не быть. А сам яз Менгли-Гирей-хан и со своими князьями тебе, брату своему вели­кому князю Ивану, крепкое слово шерть есми дал: жити нам с тобой по сему ярлыку».

Окончено чтение. Грамоту унесли переписывать. Все это время царили в Диване тишина и молчание. Спустя полчаса свиток внес­ли в зал, и диван-эфенди с поклоном передал грамоту хану, а слу­га поднес столик к трону.

Хан подписал грамоту. Из боковой двери после знака эфенди внесли тамгу, хан взял тамгу, поднял ее над головой и спросил:

—      Есть ли упреки грамоте? Говорите сейчас. После тамги никто, кроме аллаха, не может изменить написанное. Таков закон.

Молчание.

Хан ставит печать, и снова грамота у диван-эфенди.

—      Великий хан изволил поставить на грамоте свое священное имя и тамгу и начертал: «Писана в Солхате богохранимом в пер­вых днях месяца Джумазельэвель».

После этих слов грамота перешла в руки посла.

Прием был окончен.

После приема Менгли-Гирей отправился в хамам. Здесь двор­цовый банщик особыми приемами намял хану тело, вымыл его теплой водой и протер мазью, делающей кожу мягкой и нежной. Брадобрей покрасил владыке бороду хной и спрыснул голову бла­говонной жидкостью. В малой столовой комнате слуги расстелили достархан, и Гирей в одиночестве принял пищу. Затем он перешел в кофейную комнату и повелел дать ему кальян. Растянувшись на подушках, хан задремал. Янтарный мундштук выпал из его рук, и скоро комната огласилась раскатистым храпом. Ничто не преры­вало покой хана. Только молчаливые ачкапы мерно и не спеша помахивали над спящим огромным опахалом.

...Спит владыка правоверных, но не до сна Ширин-бею. Все время после разговора с Джаны-Беком, который произошел на­кануне приема у Менгли-Гирея, бей Халиль прожил в тревоге. Джаны-Бек высказал страшное предположение. Сераскир не донес хану о своих подозрениях не потому, что он добр к бею Халилю и его сыну Алиму, а потому, что еще не уверен в причастности Али­ма к шайке Дели-Балты. «Сейчас, наверное, лучшие его аскеры шныряют по моему бейлику,— думал Халиль. — И как только най­дут подтверждение, это сразу станет известно хану».

Правда, Алим — сын бея Ширина, и это многое значит. Мен- гли не решится сам наказать Алима — он суд над ним вынесет на Диван. А там дело может кончиться плохо — члены Дивана вспом­нят Чингиз-ханову ясу и скажут Ширину, что не они посылают на смерть его сына, а закон великого предка.

Бей Халиль в душе надеялся, что Джаны-Бек ошибся. Неуже­ли его Алим творит разбой? Но зачем же, если сын не причастен к разбойничьим налетам, попал он в Сурож и содержится сейчас в крепости? Какие дела повели его в Сурож? Бей наказал своему человеку в свите сераскира постоянно осведомлять его обо всем и сейчас с нетепреиием ждал известий.

Наконец, после полудня во дворец прискакал запыленный пут­ник и, не снимая с руки нагайки, прошел в покои бея. Он упал перед Ширином на колени и тихо заговорил:

—      Плохие вести, великородный бей. Твой сын, да спасет его аллах от девяноста девяти несчастий, послал из Сурожа письмо своему молодому другу Бахти из Карасубазара, Сераскир прознал об этом, и того Бахти схватили. Пытали его и Бахти подтвердил, да простит меня великий бей, что твой сын и Дели-Балта — одно и то же лицо.

—      Этот молокосос мог оболгать моего сына! — воскликнул Халнль-бей. — Что ни скажет человек, если его пытать.

—      Прости, бей, но у Джаны-Бека в руках письмо Алима.

—      Ну и что же?

—      Помнишь, бей, ту памятную ночь, когда сераскир получил отсеченную голову? С вей была записка, написанная Дели-Балтой. Та записка и это письмо, да простит меня мой повелитель, написа­ны одной рукой. Джаны-Бек никогда не простит этой насмешки Алиму.

--     Ты прав, Даулет. Сыну грозит большая опасность. Сейчас же иди, смени лошадей и немедля скачи обратно Кар асу. Найди моего казначея и скажи ему, пусть возьмем из моей казны боль­шой сафьяновый кисет и отсчитает из него девять раз по девя­носто золотых монет. Возьми и сразу же скачи назад. Я жду тебя завтра утром.

Отослав слугу, Халнль-бей долго сидел в раздумье, широко расставив ноги. Желтые сухие руки бея лежали на коленях не­подвижно.

«Денег не жалко. Но одним золотом гнев хана не погасить. Придется упасть перед гроном владыки на колени, и это тронет душу хана. Видит всевышний — нелегко гордому Ширину ползагь у ног Менгли, но надо...»

На следующее утро после второй молитвы Даулет привез зо­лото и почти одновременно с ним вошел посланец хана. Бея Ши­рина звали во дворец.

Менгли-Гирей установил правило — один раз в неделю прово­дить день мудрости. В этот день поэты должны были сочинять стихи, старцы записывали в толстые книги все то, что, по их мне­нию, под луной хорошо, а что плохо, аскеры постигали мудрость войны. Сам хан трудился над составлением истории государства, а иногда обдумывал новые законы перед тем, как вынести их на утверждение Дивана.

Конечно, не сам хан составлял историю государства. Писали ее имамы, а владыка прослушивал написанное и то, что ему не нравилось, повелевал выбросить.

Убеленный сединами имам читал:

—      Благословенный и величественный Чингиз-хан, основатель рода Чингизидов, сам родился от блистательных родителей и без сомнения в год льва, потому что был олицетворением характера и достоинств этого славного повелителя зверей.

—      Совершенная правда,— заметил хан.

—      Сын его Джучи, раздвигая границы владений...

Вошел, согнувшись до пола, слуга и произнес: