Страница 22 из 49
Уршуля украдкой поглядывала на него. Его действия казались ей сейчас маловажными, хотя она знала, что Михал как-то должен подстраховать протертые подметки, подготовить их для дороги, которая никогда не спрашивает, какие у тебя сапоги, а дерет все подряд безо всякого милосердия. Больше всего волновало ее сейчас другое — мальчику предстоял тяжелый путь, столь знакомый ей самой. И этот путь мог оказаться роковым для него, потому что она-то шла тогда налегке, с донесением, спрятанным в памяти, а он понесет передатчик и две сумки медикаментов, в которых они, видимо, очень нуждаются. Сейчас по лесам от Кобылацкой горы и до их деревни, а может, и вокруг Крайна-Чиерны вряд ли кто ходит за грибами, малиной или черникой. В последний раз они договорились, что все будет доставлять в нужное время Файчиак. В том случае, если ему нельзя будет этого сделать, так как он всё время находится под наблюдением, он сам назначит, кто пойдет, если не сможет пойти его брат Федор.
Файчиак ничего не сказал. Никого не назначил. Оставили все решать ей. Неужто все так худо? Худо? Она чувствовала, что горло ее будто сжимают тиски. По спине пробежали мурашки.
Ах… если б быть уверенной и знать наперед, что Мишо проскочит и все окончится благополучно! А уж на будущее она даст себе зарок не отпускать ребенка. Никогда никуда не пустит!
Уршуля мысленно попросила прощения у неба за свой маленький бунт, единственный в ее убогой жизни, когда она, будучи в церкви, послала всех к чертям, потому что тогда ей показалось, что никто им не поможет, если они не помогут себе сами. Сердце под нахлынувшим водопадом щемящего страха за мужа и детей принудило ее к смирению. Ведь они — единственное, что есть у нее на белом свете. К тому же она обыкновенная женщина и мать, и от страха за них у нее шевелились волосы на голове. Да, она боится. Страх она получила как наследство, еще в колыбели. И потом в своей жизни каждый шаг, мысль, чувство, задумку и решение она взвешивала в своеобразной меняльной конторе ценностей, определенной ей кем-то уже при рождении. Она вела по зернышкам счет гороху, чечевице и фасоли. Картофель, перловку, рис и смалец отвешивала граммами, молоко отмеряла струйками, сливки — каплями, а хлеб — тощими ломтиками. Она знала, что у нее в хозяйстве было шесть овечек с теплыми и влажными мордами, коза да еще поросенок, которого она держала незаконно, и больше ничего. Она всегда осмотрительно отмеряла все, следила за расходом всех продуктов и еще более осмотрительно делала это сейчас, когда от этого зависело, голодать им или не голодать, быть или не быть.
— Мама, я готов, — прервал Михал нить Уршулиных размышлений.
И хотя она воспринимала уход сына как поддержку в ее беспомощности и бессилии, однако, услышав сейчас его голос, вдруг выпрямилась в великом страхе и, затаив дыхание, искала каких-то еще не высказанных слов. Но нашла только одно:
— Мишко, Михалечек! — Но Михал посуровел: он хотел по-мужски закончить прощание, которое мать напрасно затягивала. — Мишко! — повторила она вновь и вдруг увидела, какой он еще маленький. Никогда она не видела его таким маленьким. — Прошу тебя, прошу тебя во имя всего… Помни…
— Знаю, знаю, а вы, главное, не забудьте, что надо говорить, ежели придет кто вынюхивать либо шарить, кто бы он ни был — Терек, Липтак или эта ведьма Лацкова.
«Он говорит как мужчина», — отметила про себя Уршуля. От этой мысли у нее потяжелели веки, и она закрыла глаза. В эту горькую минуту Михал оставался для нее все тем же ребенком, и, что бы кто ни говорил, она-то знала, сколько ей нужно мужества, чтобы отпустить его.
Пале, Петр и Марча возвращались через двор с дровами, весело перекликаясь, далекие от всего того, что переживала их мать. Они были такие же, как всегда. Конечно, они знали, что сейчас каждый день в их жизни связан с какими-то трудностями и каждый день крадет у матери улыбку с лица. Они хотели бы быть серьезными, как мать, но не могли удержаться: у них то и дело прорывалось озорство, которое привлекало их как игра.
Уршуля покрыла голову другим платком, который она достала из сундука, и прикрикнула на младших:
— Хоть минуту не вопите! Вся деревня навострит уши, услышав у нас такое веселье.
— Ничего не услышит.
— Куда идет Мишо?
— Брысь под лавку! Вечно вы с вопросами пристаете, чертенята! — И потом, будто ей это только пришло в голову, добавила: — Перебирайте фасоль. Мы ее намочим, будет завтра на обед.
Дети уселись на лавки у стола и затихли. Ни Уршуля, ни Михал не произнесли больше ни слова. Только обменялись взглядами. Сухо застучала фасоль в полотняном мешочке, а потом посыпались белые и пестрые полумесяцы бобов на дно оплетенного проволокой глиняного горшка.
Марча подталкивала фасолинки на столешнице и шепотом говорила при этом:
— Беги прячься в яму, черти идут… Вылезай… не бойся… русские пришли. — Она двигала фасолинки по столу потихоньку, играючи и совершенно погрузилась в свое дело.
Уршуля вышла с Михалом в сени. В сенях, под лестницей на чердак, была дверь в подвал. Михал открыл ее и вошел в подвал. Его почти не было видно. Он работал бесшумно. Уршуля не светила ему, да он в этом и не нуждался, так как знал на ощупь, где что лежит. Между старой рухлядью, бочкой для дождевой воды, бочкой из-под капусты, которую она собиралась как следует выпарить, когда придет время квасить новую, между корзинами и старой сбруей, макитрами и дежой для замешивания теста он легко нашел приготовленный заплечный мешок и вытащил его наружу. Уршуля помогла пристроить мешок на спине. Михал завязал концы узлом таким образом, чтобы удобно было нести.
Туман на улице опускался все ниже и ниже. Сквозь его белую пелену ничего не было видно уже в нескольких шагах. Воздух был до того насыщен влагой, что, казалось, дождь прошел только что. Атмосфера была не из приятных.
— Михал! — позвала она, и он сделал несколько шагов назад. Она смотрела на него широко открытыми глазами, будто желая обнять сына взглядом.
Он видел, что ей тяжело, видел, что под глазами у нее появились темные круги и что она очень осунулась. Ему вдруг захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее, чтобы увидеть улыбку на ее лице, но он лишь сказал:
— Мама!
— Михал, Мишко! — Она протягивала к нему руки и в то же время боялась оторваться от двери, потому что знала, что, сделав шаг, не сможет удержаться и пойдет с ним. Никто тогда не удержит ее. А в доме останутся трое малых детей? Четвертого она проводит, а как же пятый? Пятого она унесла бы с собой. Нет! Лучше ей превратиться в камень. Она должна остаться. Должна на минуту окаменеть, чтобы не наделать глупостей.
— Я мигом обернусь, — сказал Михал.
— Я буду ждать тебя.
— Только не мерзните тут у дверей каждый вечер.
— Нет… нет… не буду.
— Что передать отцу?
— Ну… привет от меня.
— А еще?..
Она боролась с собой, плечи ее вздрагивали. Биение сердца отдавалось в висках: раз-два, раз-два. Неумолимый счетчик времени немилосердно, безжалостно отмеривал секунды. Можно было сказать еще несколько слов. Ну хотя бы так: «Передай отцу, что нас будет семеро, когда он вернется». Но стоит ли? Передавать ли ему это? Добавить Юро новых забот, когда у него и без этого их полным-полно? Что делать? Кто даст совет?
— Мама! — кротко напомнил о себе Михал.
Она сделала все-таки шаг к нему, чтобы погладить сына по щеке, на которой уже пробивался пушок, и прошептала:
— Будь осторожен. Ничего не забудь. Я тебя очень прошу…
Потом Уршуля быстро закрыла за собой двери сеней. Прислонившись к дверному косяку, она беззвучно заплакала. Когда ей стало немного легче, она вошла в светелку, где сидели дети над разобранной фасолью. Она подсела к ним и позабыла, что хотела растопить печь и что-нибудь быстренько приготовить на ужин. Забыла и про то, что хотела согреть пойло для поросенка и козы, взглянуть на овец и замочить фасоль, чтобы завтра не пришлось ее долго варить и расходовать лишние дрова.
Туман совсем затянул окно молочной пеленой. Еще не наступил сентябрь, а туманы начались неожиданно рано. Из-за туманов раньше темнело. Даже не задернув выгоревшую ситцевую занавеску на окне, Уршуля сидела, погруженная в свои думы. Мысленно она шла следом за Михалом, рядом с его тенью. Шаг за шагом проверяла его путь. Наверное, он дошел до сосны у развилки, а может, уже шагает по дороге вдоль опушки леса, укрытой могучими старыми елями. Собственно, это дела не меняет. Чтобы добраться хотя бы до Козаровой, нужно немало времени, и лишь тогда Уршуля могла бы вздохнуть с облегчением, если б знала, что там, в лесах, Михал встретился со своими.