Страница 20 из 49
Над полукругом невысоких гор висели тучи. Они тяжело и лениво переваливались за кромку лесов.
Уршуля глубоко вздохнула, подумав при этом, что тучи перенасыщены влагой и им долго не удержать этой тяжести; вот-вот они сбросят свой мокрый груз, и дождь будет обильным. Что делать земле с такой прорвой воды? Опять грязищи будет по колено. Вот и работай как знаешь: хочешь — на коленках, хочешь — на карачках…
Вокруг стояла такая тишина, царило такое спокойствие, что она невольно поддалась этому чувству покоя и погрузилась в свои мысли, хоть ненадолго. Ей вдруг показалось, будто на много верст окрест она одна-одинешенька. Никуда не надо торопиться, никуда не нужно бежать, тщетно пытаясь разрешить свои проблемы в борьбе с колючим и жестоким временем и все больше убеждаясь в том, что заботы — отнюдь не приятный гость в твоем доме.
У макового поля Яна Шути обычно шумно чирикали воробьи — черти сумасшедшие, прямо будто люди верещали! — сегодня же там не было ни одного. Повсюду стояла тишина.
Мгновенно испугавшись, она вдруг осознала, что уже давно на дороге, извивающейся между полосками полей и невидимой с их участка, не скрипело колесо, не звякала конская или воловья упряжь, нигде не слышался звук серпа или косы, не звенел колокольчик буренок, в эту пору всегда пасшихся у леса, и что все это, видимо, неспроста, неслучайно, потому что, сколько она себя помнит, никто тут еще от дождя не бегал. Охваченная тревогой, она вдруг почувствовала свинцовую тяжесть в ногах, которые вместе с башмаками утопали в кашеобразной почве. Уршуля старалась как можно быстрее извлечь из земли хотя бы мешок-другой картошки, потому что на поле в такое время так просто не выберешься. Ведь единственный взрослый человек в доме — это она, Уршуля. И ей нужно накопать картошки столько, чтобы хватило по крайней мере на шесть-семь дней, в течение которых она могла бы заняться чем-нибудь другим в хозяйстве. А ведь ей надо накормить и детей, и домашнюю живность, которая тоже хочет есть!..
Чтобы мешка картошки хватало надолго и не получалось бы так, что только начали — уже видать дно, она аккуратно отсчитывала картофелины и варила их в кожуре. Самый старший, Михал, всегда первым заглатывал свой паек и потом неподвижно смотрел на остальных детей — Пале, Петра и шестилетнюю Марчу. А Петр? Глядя на картошку, он всегда что-то быстро-быстро говорил, но это всегда означало одно и то же:
— Где же папа? Все нет и нет его. Если б он пришел, у нас было бы вволю картошки, иногда была бы и свинина, а то и дичь из леса.
Пале тогда срывался и кричал:
— Дармоед, ты только о своем брюхе и думаешь!
Пале был всего на два года старше Петра. В такие минуты Уршуля пододвигала Петру свою картошку и молча клала руку на его светло-каштановые волосы. Превозмогая себя, он отодвигал картошку и снимал руку матери с головы. В таких случаях он больше не смотрел на братьев и сестренку, а, уставившись в окно, делал, вид, что его ничто не интересует. Уршуля знала, что это стоило ему больших усилий — у него это было написано в глазах тем красноречивым почерком, который могла прочитать только мать.
— Папа рубит лес в горах, — самоуверенно вступала в разговор маленькая Марча, и в голосе ее звучала детская гордость: вот, мол, она, самая маленькая, а знает больше их.
Картошку она жевала тщательно, откусывая маленькие кусочки. Уршуля при этом только тяжело сглатывала слюну и бессильно роняла руки на колени. Да, так оно и есть. Вот уже несколько месяцев Юро приходил лишь изредка. Тогда они были семьей, и Уршуля чувствовала себя под защитой. Юро был щитом, заслонявшим ее от замечаний Терека и Липтака, которые в отсутствие мужа подкалывали ее будто кованым клинком. Стоило ей встретить одного из них, как почва уходила у нее из-под ног и рушилась ее молчаливая бдительность, которую она носила с собой как оружие, как амулет у сердца.
— Не хочет он с тобой жить, не хочет, — начинал обычно Терек.
— Другую себе нашел. Прощай, любовь до гроба, — острил Липтак.
Она отражала эти хорошо нацеленные удары, высоко подняв голову, которую никогда и ни перед кем не склоняла, и только старалась, чтобы в лице ее ничто не дрогнуло. Может быть, именно поэтому однажды они сказали ей уж прямо:
— Не бойся, Уршуля, мы его найдем. У нас на плечах тоже голова, а не кочан капусты, как думают некоторые. У гвардейцев тоже есть глаза, как и у других людей, особенно когда они получают приказ. Так что в один прекрасный день въедет в твои ворота вся партизанская банда вместе со своим командиром. Понимаешь, что к чему, а?..
Она понимала, и понимала гораздо больше, чем они могли предполагать. И сейчас вдруг все эти тревоги стремительно выплыли из блаженной тишины. От страха у нее перехватило дыхание, а тревожные мысли назойливо, неотступно и жестоко преследовали ее и гнали с поля. Лихорадочное беспокойство разлилось по всему телу.
Она бросила работу, оставила мешок с картошкой, еще ненадолго доверила детей воле небес, а дом самому господу богу и побежала в церковь. Сама не зная почему, она всегда бежала туда излить свое горе, видно по привычке. К тому же в последнее время церковь была всегда открыта.
Уршуля преклонила колени перед алтарем и подняла голову — рывком, охваченная отчаянием и безнадежностью. Платок сполз у нее с головы. Она с надеждой устремила взгляд черных искристых глаз, покрасневших от слез, на изображение Скорбящей богоматери, и у нее вдруг возникло чувство, будто все плохое осталось позади. Когда же она немножко пришла в себя, то подумала, что та, к которой она так сюда спешила, все равно ей не поможет, потому что у нее не хватает сил даже на то, чтобы прогнать со своей обнаженной ноги, лишь частично прикрытой мягкими складками одежды, жирную навозную муху. И вместо молитвы о заступничестве на небесах, которую Уршуля собиралась произнести по наущению своего стонущего сердца, она лишь укоризненно сказала:
— Где там! Ты нам не поможешь. Где тебе справиться с Тереком и Липтаком, с их начальником Лемешом, ежели ты не можешь прогнать муху со своей ноги? Куда тебе тягаться с этими!..
Однако она не ушла до тех пор, пока не облегчила душу, как ее учили сызмальства, молитвой.
— Без тебя нет жизни, — шептала она. — Ты отец наш. Ты даруешь нам жизнь. Отче наш, отче мой, да святится имя твое. Я, Уршуля Чамайова, прошу тебя, прими в свое милостивое сердце детей моих, не допусти, чтобы они страдали от зла людей, которых я, по твоему слову, должна любить как самое себя… — Она вдруг запнулась, пораженная, потеряв нить и перестав понимать смысл слов, произносимых в силу вековой привычки. Она испугалась той удивительной правды, которая столь неожиданно оказалась на ее стороне, пришла к ней, Уршуле, простой женщине и матери, у которой не было ничего, кроме сердца, переполненного ужасом, и хибары, худо крытой соломой.
Уршуля встала и направилась к выходу из церкви, но спокойствия она не обрела. Под дырявыми подметками солдатских ботинок она чувствовала пронизывающий холод плит церковного пола, на улице их сменила сырость травы и грязь на дороге, на которую она снова вышла. Вдоль дороги росли сливы, потом пошли кусты акации, шиповника и терна. Вот она уже оставила за спиной деревню и опять пошла полем. В голове ее вновь поселилась глухая пустота, а сердце сжималось от новых мрачных предчувствий.
Подойдя к Янову полю, она остановилась в нескольких шагах от стоявшего здесь распятия. Затем подошла к нему с затаенным дыханием, испытующе посмотрела на ветхий деревянный крест. На нем висел венок из полевых цветов, но уже совсем сухой, рассыпающийся. Поблекший и поникший, он висел на пробитых гвоздями гипсовых ногах, а из всего того, что было возложено к распятию во время последнего крестного хода, когда молились за урожай, остались лишь пучки сухой травы и цветов. Уршуля вдруг подумала, что все эти трогательные цветочные украшения, возложенные сюда летом девушками в белых юбках, уже давно мертвы, что деревянный крест, сверху укрытый от дождя жестяным изогнутым навесом, буквально изглодан безжалостным временем. Занятая этими мыслями, Уршуля в первую минуту даже не опустилась на колени, а только стояла и смотрела.