Страница 23 из 59
Наконец, спина разгибается, и Гунявый начинает вытираться — так же сильно и долго.
Соня, поколебавшись, медленно натягивает простыню на тело, оставляя, однако, часть его неприкрытой.
Гунявый приглаживает волосы обеими руками и подходит к кровати. Бородка взлохмачена, лицо в белых и красных пятнах, одна щека отчётливо краснее другой.
Соня боязливо встречает его глазами, чуть больше опустив простыню.
— Что случилось, милый?
Гунявый закрывает её простынёй и, бережно взяв руку, виновато и почтительно целует.
— Простите меня, пожалуйста.
— За что? Я ничего не понимаю. В чём дело?
— Я не должен был этого делать. Вы добрая, чистая девушка, а я затянул вас сюда, как…
Соня возмущается так, что садится снова и совсем сбрасывает простыню.
— Что за глупости? Я сама хотела этого, никто меня сюда не затягивал! И ты мне настолько дорог, что везде, где бы…
Гунявый, как от неосторожного прикосновения к ране, болезненно морщится и торопливо машет рукой.
— Не надо, не надо, не надо! Я — мерзок. Вообще мерзок. Понимаете? Говорю вам это совершенно серьёзно, спокойно и сознательно. Если бы вы знали меня, с отвращением и ужасом плевались бы и мучились всю жизнь, оттого что разрешили мне дотронуться до вас, а не то что… Ради Бога, одевайтесь скорей…
Он стремительно отходит и садится в кресло, повернув его спиной к кровати, а голову оперев на руки. Соня решительно, зло одевается, насупив брови и сосредоточенно размышляя. Гунявый сидит неподвижно, горбом выпятив широкую спину в сорочке с мокрыми пятнами возле шеи.
Соня подходит, подвигает кресло ближе, садится и кладёт руку ему на плечо.
— Слушайте, милый, вы всё преувеличиваете. Если вы…
Гунявый осторожно освобождает плечо и поворачивается к ней лицом. На нём такое глубокое страдание, что Соня замолкает и что-то больно колет ей в сердце.
— Не надо! Наталья Петровна! Уж поверьте мне. если я это говорю. И простите меня, если можете.
— Голубчик, за что мне прощать вас? Совершенно искренне повторяю: вы глубоко ошибаетесь. И совершенно напрасно мучаетесь: я вовсе не такая «чистая» и «непорочная», как вам кажется. И что такое вообще эта глупая «чистота»? Разве я говорила вам; что у меня не было любовников, что я — «невинная», «чистая» девушка?
Гунявый качает головой.
— Не в том дело.
— А в чём же?
Гунявый смотрит себе на колени и какое-то мгновение молчит.
— В том, что даже самая последняя, «самая грязная» проститутка в тысячу раз чище меня. Понимаете?
И он смотрит прямо в лицо Соне такими измученными глазами, что она вдруг берёт его руку, крепко прижимает к своей груди и тихо говорит:
— Не надо так думать, не надо, милый. Никаких «чистот» и «грязей» нет. «Грязная проститутка»! А мужчины, у которых сотни женщин, чисты? Преступление? Убийство? Жестокость? Ах, знаете… Они не устраивали массовых убийств? Они не насиловали? Они не мучили, не позорили нас?
— Кого «нас»?
Соня, опомнившись, внимательно смотрит на него.
— Ну. тех, что совершают так называемые «преступления». И каким бы вы ни были, вы не могли совершить и сотой доли преступлений, которые творят эти «чистые» во имя своего закона, цивилизации, патриотизма и тому подобного лицемерия. И ни у кого из них нет и сотой доли такого раскаяния, как у вас, голубчик. И вы в тысячу раз лучше их всех… Нет, нет, я говорю вам это абсолютно искренне. Напрасно вы…
Гунявый решительно высвобождает руку и морщится с таким отвращением, что Соня невольно умолкает.
— Хватит обо мне, Наталья Петровна. Я вас умоляю. Вы ничего не знаете и не можете, разумеется, судить. И спасибо вам большое, но больше не нужно. Пойдёмте.
Соня сидит в печальной задумчивости, наклонившись вперёд, и. не мигая, смотрит под шкаф. Не меняя позы, медленно выпускает слово за словом:
— Вы мучаетесь совершенно-совершенно напрасно… Ох, совершенно напрасно…
Гунявый одевается и снова подходит к Соне.
— Пойдёмте, Наталья Петровна.
Она медленно поднимает голову, странно и пристально всматривается в него, тихо берёт за руку, нежно, жалостно гладит её.
Потом прижимается к ней горячими губами и резко встаёт.
— Ну пойдёмте!
Гунявый не успевает выдернуть руки и только с отчаянием трясёт головой.
Соня быстро одевается, хмуро сдвинув к переносице брови и о чём-то сосредоточенно думая.
Гунявый вдруг с натугой обращается к ней:
— А потом ещё вот что, Наталья Петровна. Моё сегодняшнее… поведение — это результат… болезненного, пьяного состояния. Мне страшно, стыдно и больно. Вас я очень уважаю. Но… Если у вас есть хоть капля какой-то симпатии или влечения ко мне, лучше вышвырнуть её из себя. Я очень прошу и даже… ради вас самой советую сделать это.
Соня решительно подходит к нему и, коснувшись груди, поднимает необыкновенно красивое в эту минуту, освещённое изнутри лицо.
— Голубчик вы мой! Стыдиться и мучиться из-за меня вам абсолютно незачем. Я от всей души ненавижу и презираю эту вашу подлую и лицемерную чистоту. Я сама — «грязная» с головы до ног. Люблю и почитаю всех преступников. воюющих против этой чистоты. И с наслаждением, огнём и кровью очистила бы человечество от такой гадости. Говорю вам вполне откровенно. Если бы вы знали обо мне хотя бы десятую долю всего, ни о каком стыде передо мной вы бы просто не думали. Но не во мне дело. А в вас. И если вы мне советуете, то позвольте и вам дать совет. Я симпатизирую вам и, разумеется, расставаться с этим чувством не собираюсь. И потому советую: знаете что, или немедленно уезжайте из Парижа, и уезжайте так, чтоб ни одна душа не знала, куда вы девались. Подождите, подождите. Слушайте дальше. Или же… доводите поскорее до предела это своё состояние… раскаяния или чего-то в этом роде. Подождите, милый. Я не спрашиваю и не хочу спрашивать, что именно вы сделали, кому, как. когда. Но ведь видно же, вами совершено нечто, почитаемое вами преступлением. Так вот, мой вам совет: если вы совершили его против «чистых», нравственных и спокойных, во имя «грязных», изнасилованных, преследуемых. то вам не стыдиться, не мучиться, а гордиться нужно. И стыдиться только потому, что каетесь.
Гунявый снова пробует что-то сказать, но Соня крепко встряхивает его, не давая вставить и слова.
— Подождите, подождите, не говорите ничего. Если же вы натворили что-то против ваших товарищей, ну, против тех, с кем вы жили, работали, кого уважаете, то уж будьте последовательны, то есть придите к ним и раскройте себя перед ними так, как вот сейчас. И я уверяю вас, всё будет хорошо. Советую вам.
Гунявый (поневоле, видимо) горько улыбается.
— Да, да, голубчик! А что касается меня, то я готова помочь вам всей душою.
Гунявый медленно, с той же улыбкой качает головой.
— Не поможете вы мне.
— Кто знает!
— Никто мне помочь не может. И хватит, Наталья Петровна. Спасибо вам большое, очень вы добры. Но… не достоин я ни жалости, ни сочувствия, ни одного из ваших красивых слов. Серьёзно, Наталья Петровна. Ну, простите ещё раз и пойдёмте…
Он мягко, но решительно снимает её руки со своей груди и поворачивается к двери, давая дорогу Соне. Она какое-то время стоит на месте, потом глубоко вздыхает и говорит:
— Ну, ничего. Я всё-таки уверена, что всё будет хорошо. И ваше это состояние — тоже очень хорошо. Увидите, когда-нибудь мы ещё поговорим об этом иначе. Ну. ну хватит! Пойдёмте!
Соня крепко, дружески ласково пожимает его руку выше локтя и направляется к двери.
На улице Гунявый усаживает Соню в автомобиль и даёт адрес шофёру.
— А вы сами не поедете домой?
— Нет. Я не могу спать. Я хочу немного побродить.
Гунявый почтительно целует Соне руку, закрывает дверцу и отступает в сторону. Авто вздрагивает и ползёт мимо Гунявого, унося в себе бледное пятно прильнувшего к окошку Сониного лица.
Теперь по утрам в кафе дю Пантеон и вовсе пусто. Неуютно, одиноко. На весь большой первый зал — только Загайкевич с Соней и две стареющие проститутки в другом углу.