Третья рота

Да. Ранний гениальный Тычина был учителем моей поэтической юности после Шевченко, Франко, Леси Украинки, Вороного, Чупринки и Олеся, ведь я учился у многих, между прочим, и у прозаиков, как поэт, но в основном я учился у моего народа, как и учусь у его песен, то трагических, то нежных, то полных такой героики, что сердце замирает от счастья, что я сын такого народа. Бесконечно благородного, рыцарского, который никогда никого не неволил, а только сражался за своё место на земле. Защищал свою родную Украину.

Так вот про Тычину.

Когда я познакомился с ним живым, а не в мечтах, моё представление о нём каким было, таким и осталось. Тонкий и стройный, зеленоглазый и нежный, он будто летел в моих глазах, летел в небо славы, коего он, как никто из нас, был достоин.

Это был 1923 год, один из первых годов нашей литературной молодости.

Как-то мы были на делянке деткоммуны имени Василия Чумака. Иван Кириленко, кажется, Божко и другие, всех не помню.

У Тычины, в его гениальном стихотворении «Воздвигне Вкраїна свойого Мойсея» есть такие строчки:

Я ещё на фронте когда читал:

то думал, что т. Тычина сказал это обо мне.

А в строчках:

я просто чувствовал, или мне так казалось, что он обращается ко мне, что с заплёванной душой, в сухую ночь лежал с винтовкой в руках я на кровавом шляху Украины…

И душа моя кричала великому поэту нашего народа:

— Если я чудом выживу, я встану!

Как-то странно переплеталась для меня во времени поэзия Тычины.

Но это было так.

Ведь в боях где-то в глубине моей души всегда жило предчувствие, что меня не убьют, что я ещё буду жить и петь.

Смерти я не боялся. Мне только жаль было моих стихов.

И буквально так позже сказал о себе Павло Григорьевич.

Я просто ужаснулся. Словно он — это я.

Но возвращаюсь на участок деткоммуны.

Павло Григорьевич лежал в траве и задумчиво и мечтательно смотрел своими волшебными зелёными глазами в небо, а иногда и на нас.

Я спросил его:

— Пришёл тот поэт, которого вы звали?

И Тычина ответил:

— Нет.

Но я не поверил ему.

Какая странная юношеская самоуверенность и вера в свои силы, не только в те, что во мне были, но и в те, что будут!

Потом ещё летели дни.

Павло Григорьевич бывал в семье Ивана Днепровского, куда заходил и я, и читал нам свои харьковские стихи о жестоких часах над головой, о кладбище…

И вдруг сказал:

— А что, как я высохну?..

Мы молчали.

Позднее Тычина сам ответил на этот тревожный крик своей души:

Да. Я любил и люблю Тычину как великого нашего поэта.

Хотя и люблю в нём не всё.

Много даёт он в печать так называемых поэтических отходов своей творческой лаборатории, которые беспокоили и беспокоят меня, потому что я знаю, какой это гигант, и становится больно, когда он иногда, и не совсем иногда, стреляет из пушек по воробьям.

Но, несмотря на это, Тычина — гений, и таким он есть не только для нас, таким останется и для наших потомков, если не умрёт наш язык, а вместе с ним не умрём и мы как нация.

LI

И вот Вера с сыновьями оставила меня. Она переехала в старую комнату, поссорившись со мной навеки.

Ну пусть мы поссорились. Но при чём же здесь дети?

Почему они должны расти наполовину сиротами?

Я никогда себе не прощу этого, как и сыны мои, отказавшиеся от меня,

Олег даже сказал, что, когда я умру, он не пойдёт за моим гробом.

А Коля резко и навсегда порвал со мной.

Жена воспитала их в смертельной ненависти ко мне. Она даже придумала лозунг для сыновей: «Рвать и презирать». Это у меня «рвать» и меня «презирать».

Ну что ж. Что посеешь, то и пожнёшь.

Тяжко обнажать своё сердце, но я иначе не могу. Моя рана не только моя. Сколько у нас семейных трагедий! Не счесть. Правда, их становится всё меньше. Это говорит об укреплении нашей страны, и в конце концов их не станет совсем. Я верю в это.

Верю в гармоничного человека коммунизма, который победит не только доисторического человека нравственно, но победит и саму смерть и станет Владыкой Космоса, победит пространство и время, станет бессмертным.

Опять возвращаюсь назад.

Как мне хочется сказать о тех, кого уже нет с нами. Кого вырвала из наших рядов кровавая рука, поднявшаяся на советский строй, о тех, кто чудом остался в живых.

Я написал поэму «Махно», за которую испил столько горя, что и потомкам хватит. В этой поэме я вспоминаю о Примакове, одолевшем Махно. И вот он, живой герой моей мечты, пригласил нас на встречу в дом Раисы Азарх, которая говорила нам, что она командовала боевыми участками фронта. А мне почему-то не верилось.

И товарищ Примаков спросил её:

— А помнишь, как ты командовала санитарным участком фронта?

Ну, между санитарным и боевым участком огромная дистанция.

Видимо, Азарх очень хотелось, чтобы я или кто-нибудь другой воспел её как героиню гражданской войны. Но почему она такая неискренняя? Разве среди медработников гражданской войны не было героев?

Я читал Примакову «Махно», и он сказал мне, что если начнётся война, то возьмёт меня к себе. Но ещё до войны его, удивительно нравственно чистого, безгранично храброго и замечательного полководца мятежных дней на Украине, настигла смерть.

И Пилипенко настигла та же смерть, что зовётся «нарушением советской законности», и Эпика, и Кулиша, и многих других, кто глядит на нас из вечности честными и чистыми глазами, полными слёз любви к народу, за которую они ушли в бессмертие, ибо память о них вечно будет гореть в наших сердцах.

Конечно, наша литература создавалась не кулаками, в чём могут упрекнуть меня кое-кто из «друзей», прочитав описанные кулачные эпизоды. Но описал я их не ради смеха, а чтобы показать, как пристрастная любовь к литературе руководила нами, как иногда мы забывали даже, что мы люди, и становились троглодитами, снова же из-за безграничной любви к слову, которое является душой нашего народа.

Я написал поэму «ГПУ», а когда прочитал её одной своей знакомой, она сказала:

— Насколько мне помнится из истории русской литературы, в ней никто не воспевал жандармов.

Я перестал быть в числе знакомых этой девушки.

На чекистов, настоящих чекистов, я смотрел через святой образ Дзержинского. Именно вера в наши органы безопасности и любовь к ним руководили мною в поэме «ГПУ».

Азарх была, кажется, главредактором Государственного издательства Украины и, прочитав в поэме, что у атамана бандитов карие глаза, а у чекиста, который его охранял, светлые, сказала:

— Измени цвет глаз, и вообще за это противопоставление карих глаз светлым тебе может крепко влететь.

Но я цвета глаз менять не стал, и мне «крепко» влетело.

Вообще тогда очень цеплялись к лирике, и в сердце моё вонзали тысячи ножей разные литературные шавки, вот почему я и написал сборник стихов «Сердце».

Когда начались аресты украинских советских писателей, мне страшно стало от того, что разбивается моя вера в людей. Я, мы знали данного человека как хорошего, честного, советского, и вдруг он — враг народа.

И так удар за ударом, и всё — по душе, душе народа, ведь писатели — выразители народной души.