Все изменяет тебе

— Правильно. По словам главного шерифа, казнь Джона Саймона назначена на следующий понедельник. Сегодня — вторник. Если дело у нас сорвется и мы не сможем вывести его из замка в четверг ночью, то все пропало. Что вы скажете, арфист?

Испуганный, я резко вскинул голову. Я прислушивался к тому, что говорилось вокруг меня, но как бы издали, никак не предполагая, что одной обрывистой фразой я буду втянут, как лямкой, в самое сердце безумных решений, которые подготовляются окружающими меня людьми. Язык прилип у меня к гортани. Я стал рыться в мозгу в поисках каких — нибудь слов для дружественного обращения, слов, которые сказали бы им, что я всей душой с ними во всех их начинаниях — во имя всех несчастных на земле, во имя Джона Саймона, но что я не участник их борьбы, что я уже сыт по горло, что я прошу их оставить меня в том самом месте, где я сейчас сижу, уютно прислонив голову к нагретому, сладко пахнущему деревянному обрамлению камина, пока тирании и восстания против них не прикажут долго жить и над их извечной погоней друг за другом не будет поставлен последний крест. А тогда — пусть разбудят меня и скажут, что я волен идти моей собственной дорогой. Но я не сказал ничего подобного. А когда заговорил, голос у меня был спокойный, внушительный, а тон такой самоуверенный, что я такого и не слыхивал.

— В замке немного солдат, — сказал я, — и выглядят они, как хорошенькая шайка лодырей и жуликов. Но вы можете не сомневаться в одном: лобовой удар на замок — трудное и дорогостоящее предприятие. Строение это находится на гладком и голом холме, так что если солдаты хоть одним глазом разглядят вас, то они, вероятно, выкажут себя хорошими убийцами.

— Джон Саймон так нам дорог, что его судьба кажется нам гораздо важнее всех этих соображений, — сказала Кэтрин. — Если бы он сам устраивал побег, он не стал бы считаться с тем, сколько это должно стоить ему или другим. Скажите нам лучше что — нибудь важное для дела, не выступайте в защиту спячки. Уж не сломило ли ваш дух помилование, полученное от господ горнозаводчиков?

— Ничего оно не сломило. Я мало жил среди людей, и поэтому дух мой не отличается ломкостью. Я еще буду учиться, но медленно, так медленно, что вы намного опередите меня или с радостью задушите пылью, которую вы поднимаете своими ногами. Но я знаю кое — что об этом замке, и мои сведения могут помочь вам и Джону Саймону.

— Согласны, арфист, согласны. Вы чужак среди нас, и думаете вы по — особому, так что мы должны терпеливо относиться к вам. Но как же все — таки насчет замка?

— Не знаю, можно ли на этом строить что — нибудь. Во всяком случае, там был один старик, пьяный шут, по имени Бартоломью Кларк, надзиратель того крыла, в котором держали Джона Саймона и меня. Чувствовали мы себя там вполне «непринужденно, и этот Бартоломью обращался с нами хорошо. Я припоминаю его рассказ о какой — то двери, о маленькой дверце, увитой плющом, примерно в сорока ярдах к западу от главных ворот. Она ведет в туннель, почти засыпанный теперь камнями, а в конце его — еще одна дверь, давно заброшенная. Выходит она в коридор, где расположены камеры, в которых нас поместили. Большой греховодник был этот старик Бартоломью, частенько он проскальзывал в эту дверь в поисках косушки или женщины, не докладывая об этом страже.

— Разве эта часть тюрьмы не охраняется солдатами?

— Иногда я слышал возню солдат, но это бывало не часто. Время от времени начальство пугалось, что Бартоломью очень слабеет, и тогда оно присылало отряд пехоты, который начинал шагать вокруг замка. Хоть они и производили немало шуму и крику, но, по — видимому, и сами не придавали этому серьезного значения. Вы знаете, что еще за год до того, как Плиммон решил разыграть из себя десницу, карающую изменников, и поместить нас туда, замком перестали пользоваться как тюрьмой. Бартоломью был смотрителем замка, а начальство полагало, что мы там пробудем недолго и не стоит производить изменений в существующем порядке. Старик Бартоломью проникся слабостью ко мне. Он, как я говорил, был шут — шут, полный всяких чувств, которые заплесневели от возраста и пьянства.

— Вы рассказываете о шутах так, будто все это — сплошное развлечение для Джона Саймона, — прервала меня Кэтрин. — Вы, кажется, совсем забываете о нем.

— Ни на минуту я не забываю о нем.

— Может ли этот Бартоломью быть нам полезен? Он — сочувствующий?

— В этом трудно разобраться. Во всяком случае, одной ногой Бартоломью уже в могиле, но он может и оправиться. Это пьяница, у него бывает бред, и один только бог знает, что ему может померещиться вместо могильной ямы. Надеюсь, что у него все будет в порядке. С новым тюремным инспектором было бы куда труднее иметь дело, если бы нам удалось попасть внутрь.

— Как же насчет этой наружной двери? Как подступиться к ней?

— Если я не ошибаюсь, эта дверь, обвитая плющем, не очень — то крепка. Несколько человек без труда смогут открыть ее. А уж там до камеры Джона Саймона остается не больше двадцати ярдов, а между вами и ближайшим часовым — толстая стена и комната Бартоломью, если только вы не вздумаете взломать дверь в коридор в тот самый момент, когда там меняется караул. Такая попытка, может быть, и удастся. Во всяком случае, есть смысл попытаться: если бы мы даже и провалились, то и тогда это будет стоить меньше человеческих жертв, чем если атаковать главные ворота.

— Если бы этот план и провалился, — сказал Льюис Эндрюс, — то люди Лонгриджа могут быть наготове, чтобы еще до понедельника предпринять поход на холм. Проект арфиста кажется мне безумным, но Алан — единственный из нас, кто что — нибудь знает о замке, так что можно в равной мере обдумать и то, что он предлагает.

— Хорошо, — сказал Эдди Парр. — Сколько, по- твоему, тебе может понадобиться людей?

— Шесть или восемь.

— Ты, разумеется, и сам будешь с нами?

Я не сразу ответил. Обуглившиеся дрова в камине рассыпались, и при вспышке пламени мне стало ясно видно лицо Кэтрин.

— Это же его проект, — произнес гулким голосом человек, сидевший в отдельном углу. — Без него мы ни пяди ступить не сможем. Кроме того, скажет ли он это или нет, а ему самому охота попытать счастье и спасти Джона Саймона. Твердо ли ты знаешь, где помещается дверь, арфист?

— Мне думается, что я смогу проводить вас туда. Бартоломью дважды рассказывал мне, что, когда он выходил через эту потайную дверь из замка, прямо наискось от него находилось питейное заведение Сланея. Я побываю в Тодбори до четверга и все проверю.

— Значит, в четверг ночью?

— А ночь будет лунная?

— Луны не будет.

— Вот это хорошо.

— И вот еще что, — добавил я, — вы толкуете о том, что надо отвлечь солдат из Тодбори ко времени вашего наступления на замок. Это, конечно, хорошая идея. Даже мне ясно ее значение. Но мне кажется, что отвлечь солдат по двум направлениям еще лучше. Как насчет рейда на Мунли?

— Об этом мы уже подумали, арфист, и меры на этот счет приняты. Там ведь Бэнни Корниш, он в подземной тюрьме предварительного заключения, и там же — длиннейшие долговые списки, составленные мистером Джервисом. Что — нибудь мы предпримем на этот счет.

— Радклифф — вот человек, о котором я больше всего думаю, — сказал я. — Со времени нашего суда его облик занимает солидное место в моем мозгу, а облик — то, надо сказать, совсем не такой уж приятный, чтобы до койца жизни вселять его в такой чувствительный человеческий аппарат. Большая часть наших судей — кучка тупоголовых моральных уродцев, но Радклифф — самый тупоголовый из всех. Он нетерпеливо фыркал всякий раз, как обнаруживался какой — нибудь новый свидетель или новое обстоятельство, грозившее отдалить вынесение долгожданного приговора. Мне было бы жаль, если бы Мунли и мистер Радклифф остались безнаказанными. О, этот мистер Радклифф — великий учитель людей! Уроки, которые он старается преподать, жестоки и точны. Ему пошло бы впрок, если бы проучили и его.

— Да ты и сам кое — чему научился, арфист!

— Когда человека распинают, то его раны вопиют, даже если он сам не понимает этого.