Просека

Гриша вдруг открывает глаза, садится, смотрит на ходики. Затем взгляд его останавливается на мне, и на лице его появляется усмешка: если у меня в руках книга, то буду читать час, два. Грише это не по душе — ему хочется пойти куда-нибудь. Одному же идти скучно да и небезопасно.

Мы с ним уже побывали у Веркиных подруг. Одна работает буфетчицей на вокзале, вторая — продавщицей в продуктовом магазине. Когда возвращались домой, около кинотеатра привязались трое подвыпивших: ни с того ни с сего потребовали, чтоб мы доложили им, кто мы такие и куда спешим. Гриша хотел отшутиться, я же стоял и молчал.

— А чегой-то этот молчит? — сказал один из придиравшихся. — Видно, мы ему не нравимся, а? — Он протянул руку, хотел взять меня за нос. Я ударил его, он упал; я бросился на второго, а Гриша схватился с третьим, который тотчас запросил пощады, Гриша дал ему пинка, крикнул, чтоб он немедля шёл спать. Оглянулся, а я обрабатываю своего.

— Постой, хватит! — крикнул он мне, но я не унималоя.

Тогда Гриша схватил моего противника за шиворот, оттащил его от меня к забору. Посадил там и дёрнул меня за руку.

— Пошли, пойдём, пусть сидит.

Возбуждённые дракой, мы быстро шагали по улице. Гриша вслух восстанавливал начало драки, потом заметил, что я утираю кулаком глаза. И ему почудилось, будто я всхлипываю.

Мы подошли к нашему дому.

— О, дьявольщина! — произнёс я, достал папироску, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Лицо у меня было грязное, как у детишек, когда они ревут и трут его руками.

— Куда ударили? — спросил Гриша.

— Никуда не ударили. Это так. Сейчас пройдёт.

Гриша сел на крыльцо. Я минут десять ходил туда-сюда перед домом. Потом сказал:

— Гриша, ты здесь?

— Здесь, — отозвался он.

Мы ещё посидели, поговорили о случившемся и отправились спать.

3

Я читаю Глеба Успенского. Прежде я слышал фамилию этого писателя, но открыл его случайно несколько дней назад.

В углу нашей комнаты устроена плита, между ней и стеной узкое пространство. Там валяются книги, которыми старуха, должно быть, растапливает плиту. Я высмотрел толстый томик, взял его, прочёл один рассказ, второй. Вернулся к обложке: Глеб Успенский. И стал читать дальше.

Теперь читаю «Нравы Растеряевой улицы», а Гриша сидит на койке, всё смотрит на меня, ожидает, когда оторвусь от чтения. Ему хочется поговорить и пригласить меня… Куда? К Веркиным подругам. Я б с удовольствием пошёл к ним, если б там можно было только присутствовать: смотреть, слушать.

У них интересно. Но просто присутствовать в компании этих женщин невозможно. Надо веселиться. Для этого нужен особый настрой. А я читаю, у меня множество собеседников на страницах. Расставаться с ними не хочется.

— Уже отдохнул? — говорю я Грише.

— Я по-солдатски, — отвечает он, — закрыл глаза, открыл — и готов. Куда сходим сегодня?

— Не знаю. Мне никуда идти не хочется.

Сильно хлопает входная дверь.

— Кто оставил дверь распахнутой? — доносится голос Верки, вернувшейся с работы. Она заглядывает к нам. — Оба дома, голубчики? — Она улыбается. — Кто из вас последний пришёл? Всё тепло выпустите!

Гриша набрасывает на плечи китель, уходит к хозяевам. На их половине заговорили два басистых голоса. Не у старухи ли этак надломился голос? Нет, разговаривают весело, даже смеются. Быстрыми шажками возвращается Гриша; он возбуждён, лицо его сияет.

— Я чуял, что-то случилось в этом доме, — говорит он, беря свою белую рубашку, висящую на спинке кровати, — чутьё солдата! Вставай, одевайся. Бросай свою книгу, неделю мусолишь её! — Он подмигивает. — Ейный хахаль приехал — прораб. Мужик — что надо!

В комнату входит — в зелёном шёлковом платье, в туфлях на каблуках; по воротнику платья рассыпаны сверкающие блёстки; в ушах серьги, волосы собраны назад; брови и губы слегка подкрашены — я сразу даже не узнал Верку. До сего момента я как-то не обращал внимания на её лицо. Вернее, не задумывался, красива она или нет: вечно беспокойная, крикливая и вздорная женщина. Теперь вижу, что она красива. Она мельком взглянула в зеркальце, смахнула что-то с плеча.

— Вы не готовы ещё? Борис, ты ещё лежишь? — Не студент сказала, а Борис. И не закричала, не приказала, не топнула ногой, а так: — Ты не хочешь с нами идти? И Вадим Иосифович тебя приглашает.

— Да куда, Вера Николаевна? — Да, я так и сказал — Николаевна, и она нисколько не обиделась, а может, просто пропустила мимо ушей.

— К Дусе. Ты разве не знаешь? Я не сказала? Ах, я завертелась вся и забыла. Дуськина дочка техникум закончила. Нас пригласили.

Я быстренько бреюсь, одеваюсь. Прораб широкоплеч, крепок и смуглолиц.

— Вадим Ермолаев, — он сильно пожимает мне руку и продолжает говорить Грише, что в Пикалевском стройтресте он взял расчёт, потому что поссорился с управляющим. Едет на кедринскую стройку, до которой отсюда километров сто.

— В Кедринске ещё и производственной базы нет, — говорит он, мне хотят вроде отдать этот объект. А вы в каком институте занимаетесь?

— В Политехническом. На гидротехническом факультете, — говорю я.

— Хороший факультет… А что же, сейчас на практику посылают зимой?

— Сейчас у нас учебная практика, — вру я, — у нас две в этом году: учебная — зимой, производственная будет летом.

— Смотри-ка ты, — говорит прораб, — это, пожалуй, правильно сделали. Я в Москве учился, тогда практика начиналась после третьего курса. А сюда, к речникам, вас прислали?

— Нет. У нас практика в ленинградском порту. Но работы там нет. Я приехал сюда просто подработать.

— Понятно. Понимаю. Вам бы в Пикалево надо было ехать. Там мастером могут взять. И временно взяли б. Там тракторы в грязи тонут — дыра жуткая. Специалистов не хватает. Странно у нас как-то получается: каждый год техникумы, институты выпускают специалистов, все едут за трудностями, — он смеётся, — на восток, на север, а тут такая работа, что чёрт ногу сломит, а никто не едет! Или не знают… Вам ещё три года учиться?

— Да.

— Ну, с работой над дипломом считайте все четыре. К тому времени в Кедринске начнут плотину возводить. Там завод огромный строить будем. Город вырастет. Знаете, сейчас стараются везде возле новых городов создавать водоёмы. Я уже бывал в Кедринске, рельеф отличный: низкие холмы, лес кругом; речонка такая — Норка — протекает в лощине. Лощина глубокая, перекроют её, и водоём будет. А вообще — работы там лет на десять — пятнадцать. — Он хлопает меня по плечу. — Это я уже агитирую вас: после института сразу в Кедринск приезжайте. Что такое, Вера?

— Мы можем опоздать, — сказала Вера Николаевна.

Да, да, — Николаевна, её не назовёшь сейчас Веркой. Гриша тоже с удивлением посматривает на неё. На лице её какая-то горделивая улыбка. Даже надменность. Никто бы не поверил, что она может кричать: «Эй, бродяги мои бездомные, ужин стынет на столе!» Или что-нибудь в этом роде…

— Успеем, Вера. До восьми ещё далеко.

— Вы когда кончали институт? — спросил я.

— Перед войной. Вернее, уже во время войны. Дипломные работы не успели закончить, досрочно защитили. И на фронт. Так — в Кедринск? — спросил он. — Я патриот этих мест! — Он засмеялся. — Нет, я вполне серьёзно. У нас ведь как: начнут в газетах и по радио талдычить о романтике дальних мест, и молодые несутся куда подальше. Думают, будто геройски поступают. А где это, скажите, знаменитые «далеко», «край земли»? Вот я в Кедринске должен строить полигон, бетонный заводишко, растворный узел — всю базу, а рабочих дадут человек пятьдесят. И мастера нет. Вот вам и край света. Да и жить где буду, ещё не знаю: там и бараков нет…

На улице метёт. Мы то и дело прикрываем ладонями глаза от колючего снега.

— Как там теперь в институтах, — говорит прораб, — крепко гоняют на экзаменах?

— Всяко бывает.

— А как заработки на перевалочной?

— Пока ничего, — отвечает Гриша, — жить можно: рублей шестьдесят — семьдесят по кругу на день приходится…