Страница 11 из 85
— Лучше, Ваня, останусь я Корольковой. К моей фамилии все привыкли…
Вся Краюха знала — дружнее и надежней семьи нет. Иван Алексеевич приучил Машу к стихам и вообще к литературе. Они посещали все концерты, смотрели все спектакли и кинофильмы. Жили в достатке, но кроватей с шишками не заводили, бархатных портьер не покупали и к шелковым абажурам относились иронически. Зато книг в доме хватало.
Через два года появился у них сын. Бабушка попросила назвать его в честь деда Антоном. Иван Алексеевич, улыбнувшись, охотно согласился, заметив, что есть и у него свой любимый Антон, — он имел в виду Антона Павловича Чехова.
Марья Антоновна по совету мужа окончила заочно исторический факультет Московского университета, получила диплом с отличием и стала преподавать историю в средней школе. Ученики ее любили, коллеги уважали за прямоту, принципиальность и эрудицию. Она знала в Краюхе всех, и ее — бессменного депутата городского Совета — все знали.
Марья Антоновна сохранила одну привычку, ставшую для нее традицией; в торжественные дни — на Майских праздниках, в Октябрьскую годовщину, Восьмого марта — она всегда появлялась с орденом и в кумачовой косынке, — это была память о первых днях комсомола, о боях под Уфой, в Туркестане, под Перекопом, память о милом друге Васе Королькове…
В 1941 году Антону шел четырнадцатый год, но это не остановило Марью Антоновну. Иван Алексеевич уехал на фронт в июле, а она, оставив сына на попечении бабушки, — в августе. Провоевала до самого Дня Победы, который встретила в Будапеште.
День Победы стал для Марьи Антоновны днем великой радости и огромного горя — получила известие: «Полковник Иван Алексеевич Горелов пал смертью храбрых в боях за Берлин…» А еще через несколько дней пришло письмо от матери: «Не писала я тебе, доченька, не хотела тебя расстраивать. Антоша еще осенью определился в какое-то военно-морское училище, и где он теперь — я не знаю…»
После войны Марья Антоновна снова живет в Краюхе, работает лектором в городском комитете партии, по-прежнему депутат. По-прежнему в торжественные дни она появляется в кумачовой косынке, вместо одного ордена у нее теперь четыре и пять медалей. Мать похоронила. Сын-моряк обзавелся в Ленинграде семьей и навещает Краюху редко, все больше в плаваниях, но каждое лето присылает к бабушке своего Ваню, удивительно похожего на Ивана Алексеевича.
В этом году Ване у бабушки погостить не удалось: почти месяц Марья Антоновна была с делегацией в Болгарии, потом отдыхала в Сочи и вот только на днях вернулась в Краюху — помолодевшая, все еще красивая, с хорошей, статной фигурой.
А теперь следует рассказать, почему же ее возвращение взволновало деятелей «Тонапа» и особенно Юрия Андреевича Христофорова.
Христофоров, изредка встречаясь с Марьей Антоновной, всегда испытывал непонятную растерянность. При разговорах с Марьей Антоновной язык у него ворочался тяжело, он торопливо соглашался с ней и еще больше робел, увидев, как она в ответ на его поспешность усмехалась.
Перед самым отъездом в Болгарию Марья Антоновна перешла на партийный учет в горпромсовет. Сохрани Христофоров свою трезвость и рассудительность, он бы узнал, что этот переход Корольковой на партийный учет в хозяйственную организацию был осуществлен по указанию бюро городского комитета партии, которое, изыскивая новые формы партийной работы, вспомнило о хорошей старой форме и прикрепило некоторых работников городского комитета к первичным организациям.
Все, связанное с именем Корольковой, выводило Христофорова из душевного равновесия, рассудительность его покидала. Так случилось и на этот раз. Узнав, что Марья Антоновна стала ближе к горпромсовету, он перепугался. А тут еще подлил масла в огонь заместитель секретаря партбюро Лыков, многозначительно заявив:
— Ну, теперь у нас спокойной жизни не будет.
На первом же открытом партийном собрании Христофоров пережил отвратительные минуты. Собрание по существу уже кончилось. Люди стояли вокруг Марьи Антоновны й, как всегда, расспрашивали ее о разных разностях. Вдруг комсомолка Аня Галкина спросила:
— Скажите, Марья Антоновна, вы в чудеса верите?
Марья Антоновна рассмеялась:
— Не верю, Анечка, не верю… Чудес не бывает.
— Нет, бывают, — настойчиво сказала Аня. — Наш колбасный мастер Кокин в каждый тираж займа по двум облигациям выигрывает. А иногда даже по трем… Как ни спросишь, откуда у него деньги, — один ответ: «Выиграл!»
— Ну что ж, значит, ему везет, — усмехнулась Марья Антоновна. — Счастливый человек.
Юрий Андреевич, желая избежать продолжения опасного разговора, профилактически заметил:
— Что тут особенного… Мне тоже частенько везет…
— Выходит, и вы счастливый, — все с той же усмешкой сказала Королькова. — Вам с Кокиным везет… А чудес, Анечка, не бывает.
…Недели за две до отъезда Марья Антоновна зашла в колбасную мастерскую. Как раз в этот день сорта шли «нормальные», но Кокин, предупрежденный Христофоровым, все-таки перепугался. Лебезил как мог.
— К нам пожаловали, дорогая Марья Антоновна! Очень приятно… Пойдемте, я вам все наше хозяйство покажу… Это вот, извините, мясорубочка…
А ведь Юрий Андреевич еще не знал самого главного — Кокин нарушил железный запрет «Тонапа» отправлять выгодную» продукцию в больницы, школьные буфеты и в детские сады.
Только на днях Христофоров сурово предупредил:
— Более верного способа завалиться нет! В больницах диетсестры, в школьных буфетах всегда толкутся депутаты и мамочки, в детских садах — бабушки. Их хлебом не корми, дай проверить, как кормят, поят и поливают цветы жизни.
Грозя пальцем Кокину, Юрий Андреевич тогда строго напомнил:
— Ребятишки в лагеря выехали. Смотри у меня, Евлампий, не зашли им свою «нестандартную». Убью!
А Кокин, как нарочно, не успев рассовать любимую «нестандартную» по привокзальным и парковым ларькам, закатил тридцать два килограмма — два пуда! — в пионерский лагерь «Озерки».
Возможно, все бы обошлось. Колбаса вреда ребятам принести не могла, просто они вылезли бы из-за стола не особенно сытыми — куски «нестандартной» при поджаривании уменьшались катастрофически. Но кто мог предполагать, что именно в этот день, вернее этой ночью, к начальнику лагеря Тосе Бобровой прикатит из Краюхи на велосипеде соскучившийся по ней молодой супруг Миша и что он, вообще человек трезвый, на этот раз прихватит с собой «для развлечения» бутылку «рябиновой», а к ней, естественно, потребуется и закуска.
Тося разбудила повара Анну Петровну, и та через несколько минут доставила прямо из погреба мисочку творога и кружок колбасы, благоухающей чесноком. Анна Петровна с явным неодобрением стукнула мисочкой по столу, заявив без всяких дипломатических околичностей:
— Предупреждать надо о гостях. У меня тут не ресторан.
Миша, которого в прошлом году в этом же лагере в качестве жениха принимали любезнее, с недовольным видом отодвинул творог.
Чокнулись. Выпили. Начали закусывать. Едва Миша сомкнул свои молодые, крепкие зубы, как из его груди вырвался вопль. Перепуганная Тося сначала со страхом посмотрела на заводную головку часов, вытащенную мужем изо рта, затем принялась хохотать. Миша кисло улыбнулся, но, дотронувшись пальцем до верхней челюсти, крикнул:
— Зеркало!
На месте красивого, жемчужного зуба зияла брешь. От зуба остался только острый обломок.
Тося внимательно рассмотрела головку и снова засмеялась:
— Везет тебе, Миша. Золотая.
— Не понимаю… У законного мужа неприятность, а тебе весело. Новый у меня не вырастет.
— Вставим… Моисей Михайлович подберет — лучше твоего будет… Можно будет часы целиком грызть.
Но Мише было не до шуток. Он все делал молча: молча допил «рябиновую», молча надел пиджак, молча вывел своего стального коня и скрылся в освещенной серебристой луной березовой роще.
Тося тихо поплакала, убрала вещественное доказательство в спичечный коробок и легла спать. Окно было открыто, но в комнате сильно, почти нестерпимо пахло чесноком — Тося забыла убрать колбасу.