Страница 10 из 85
— Так бы и сказали, — облегченно улыбнулся Алексей Потапыч. — Колбаски возьму, как всегда, норму, сосисочек, возможно, переберу, — студенты начали забегать, и они больше по сосискам ударяют. С пирожными пока неясно. Плохая погода стояла — мало выездов в лес. То же и с мороженым…
Христофорову все это было неинтересно. Чувствовалось, что он играет с Латышевым в кошки-мышки и придумывает, как его побольнее поразить. Латышев понял это и тихо забормотал:
— Вот такие дела, значит… надо будет поднажать.
— Ладно, — перебил его Христофоров. — А теперь расскажи нам про Прохорова.
— Про какого Прохорова? — побледнев, спросил Алексей Потапыч. — Это тот, что в Главрыбсбыте?
— Не крути, Латышев, — оборвал Юрий Андреевич. — Сам знаешь, о ком спрашиваю. Восемь тысяч получил?
— Виноват, получил.
— Выкладывай на стол, в общий котел.
— Жене отдал.
— Уже успел. Ишь ты какой прыткий. Обратно выцарапать сможешь?
— Попытаюсь.
— Попробуй. Не выцарапаешь — два месяца не получишь от Сметанкина своей доли. Удержим за полных два месяца — десять тысяч.
— Я же только восемь получил!
— А мы тебя оштрафуем… Ударим рублем за нарушение дисциплины. Обрадовался, думал — не узнаем.
— Выходит, Сметанкин накапал?
— Тебя это не касается. И прошу не перебивать. Предупреждаем тебя в последний раз: еще обманешь — найдем замену. Всё. Можешь не оправдываться. И сегодняшнее заседание за твой счет. Полностью. Не скупись, подбрось черной икорки…
— Слушаюсь.
— Действуй. А теперь последний малоприятный вопрос. Прибыла из отпуска Марья Антоновна Королькова. Иди, Латышев, иди. Это тебя не касается.
Все насторожились, даже у Стряпкова сбежала с лица хитроватая улыбка.
— Да, показалась, черт ее раздери… Не успела приехать, зашла к Лыкову, потом к Соловьевой.
— Лыков не страшен, — сказал Стряпков, но все же вздохнул. — Он больше по международным вопросам. А вот до Соловьевой Королькову часто допускать нельзя. От этого альянса добра ждать нечего.
— Я говорил, понедельник — день тяжелый, — бестактно брякнул Борзов. — Так оно и вышло.
— До понедельника еще палкой не докинуть, — поправил Христофоров, — и еще раз прошу не создавать паники.
Но было видно, что приезд Корольковой не доставил радости и самому Юрию Андреевичу.
— А все без нее как-то спокойнее, — снова вздохнул Стряпков. — Принесла ее нелегкая…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
посвящается Марье Антоновне Корольковой
Тридцать шесть лет назад семнадцатилетняя Маша, носившая девичью фамилию Храниловой, несмотря на горькие слезы матери, протесты отца, всю жизнь прослужившего в дворниках у купца Попова, вступила в комсомол. Отец в припадке ярости выгнал дочь из дома, выкинув ей вслед все небогатое приданое: два ситцевых платья, ботинки на пуговицах, бежевый полушалок. Машу временно приютила заведующая женотделом Прасковья Расчетнова. Маша в благодарность подарила ее старенькой матери свой полушалок. Он ей не был нужен: на второй день после вступления в комсомол Маша надела кумачовую косынку и, гордо приподняв голову, прошла мимо родительских окон. Правда, увидев мать, она расплакалась, гордость ее растаяла как дым, но на приглашение вернуться домой ответила твердо:
— Пусть он меня попросит!
Через три месяца, все в той же кумачовой косынке, в туго затянутом ремнем старомодном плисовом жакете, Маша стояла в товарном вагоне, опираясь на деревянный брус, положенный поперек двери.
Поезд шел еле-еле, подолгу стоял даже на затерявшихся в лесах полустанках. Но Маше все было нипочем — в том же вагоне ехал ее двадцатилетний супруг Вася Корольков.
Поезд все же добрался до Уфы. Партийно-комсомольский краюхинский отряд встретил сам товарищ Фрунзе. Отряд быстро обмундировали, немного обучили, выдали бойцам трофейные японские винтовки «Арисака», и вскоре, влившись в стрелковый полк, отряд, переименованный в третью роту, принял боевое крещение.
Санитарка Маша Королькова, несмотря на уговоры комсомольцев, красную косынку так и не сняла.
— Убьют тебя, Машка, белые! Как увидят красную голову, так сразу и пристрелят! Подумают — комиссарша!
— Ну и убьют! А тебе что?
Не подействовали на Машу и строгие распоряжения командира второго взвода Василия Королькова:
— Красноармеец Марья Королькова, приказываю снять красную косынку.
— Не сниму! А командовать мной не имеешь права, я в третьем взводе.
Ночью ребята слышали, как комвзвода уговаривал жену:
— Машенька! Сними косынку. Ребята смеются: «С женой справиться не можешь».
— Пусть смеются. Надоест — перестанут.
— Глупая ты, Машка. Ухлопают тебя белые…
Так, в своей приметной косынке, и выносила Машенька раненых с поля боя.
Троих тяжелораненых доставила благополучно до укрытой в овраге санитарной палатки. Четвертого, подобранного без сознания, она тащила с трудом и все приговаривала: «Потерпи, миленький… Сейчас придем».
Вдруг ноша показалась ей еще тяжелее. Рука, обхватившая Машенькину шею, обмякла и сползла с плеча.
Маша остановилась, опустила раненого на колючую пыльную траву, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к сердцу. Раненый не дышал. Ничего не было слышно, только тикали в кармане часы. На губах у мертвого запеклась кровь. Машенька стащила с головы косынку, вытерла убитому губы. С трудом потащила тело к санитарной палатке. Ветер трепал ее волосы. Она еле добралась, опустила тело на землю, села рядом, положила тяжелую руку к себе на колени и заплакала навзрыд.
Четвертый был командир взвода Василий Корольков…
Отлежав после Перекопа больше двух месяцев в госпитале, с левой рукой на перевязи, Маша в феврале 1921 года возвратилась в Краюху. Отца уже не было; его, как многих краюхинцев, погубил страшный спутник тех лет — сыпняк. Мать, поплакав от радости и от горя, засуетилась: «Чем я тебя, доченька, угощать буду? Ничего у меня нет». Она сбегала к соседке, заняла десяток картофелин, разжилась невероятной для той поры роскошью — фунтом гречневой крупы и рюмкой подсолнечного масла.
Пока мать бегала по соседям, Маша начала уборку. Сметая в кухне пыль, она нечаянно уронила на пол круглый темный камень. Подняв его, увидела — это вовсе не камень, а лепешка из жмыха.
Мать, полив на картошку масло, сокрушенно сказала:
— Придется без соли… Не достала.
Маша несказанно удивила мать, выложив на стол спичечную коробку, набитую желтой, крупной солью, — в дороге подарили красноармейцы.
На другой день Маша зашла в уком партии к старом знакомой Прасковье Расчетновой. После объятий и поцелуев, расспросив Машу о житье-бытье, Прасковья сказала:
— Надо тебе, Машенька, теперь в партию…
Маша улыбнулась и достала из кармана гимнастерка билет члена Российской Коммунистической партии (большевиков).
— Я, тетя Паша, еще в городе Верном вступила. После мятежа. У нас в ячейке Дмитрий Фурманов был.
— Ну, тогда мы тебе отдыхать не дадим. Принимайся за работу.
Через несколько дней в краюхинском театре состоялось торжественное заседание, посвященное третьей годовщине Красной Армии. Электростанция не работала. Зрительный зал освещали две керосиновые лампы. После доклада председатель объявил:
— Слово имеет участник боев под Перекопом, красный командир Марья Антоновна Королькова.
Маша подошла к трибуне, и люди, увидев руку на перевязи и орден Красного Знамени, встретили ее такими аплодисментами, что дирижер духового оркестра, не поняв, в чем дело, на всякий случай распорядился сыграть туш.
Много с тех пор воды утекло. Несколько лет прожили Маша вдвоем с матерью, и хотя женихов было хоть отбавляй, замуж не выходила — была верна памяти своего Васи. Но время и молодость взяли свое. Прислали в краюхинскую совпартшколу, где на старшем курсе училась Маша, преподавателя Ивана Алексеевича Горелова.
Маша стала его женой. Правда, даже Горелов не знал, что накануне свадьбы (а ее справляли всей совпартшколой) Маша долго сидела у родителей покойного своего Васи: попросила прощения, поплакала. Может, поэтому и отказалась она стать Гореловой.