Усобники

Московский князь улыбнулся и бороду, и были братья сейчас удивительно похожи: оба коренастые, голубоглазые, волосы взлохмаченные, белокурые.

-А ты, брат, лишь свои годы считаешь? Мне ведь тоже три десятка лет сравнялось.

-Да-а, — только и протянул Андрей.

Они долго сидели в трапезной, все сокрушались о прожитых годах. Потом отправились в домовую церковь, где служил седой священник. В полумраке лампад на братьев смотрели скорбные лики святых. Молились истово, отбивали поклоны. Затем снова отправились в трапезную. Здесь их уже ждала уха из сомятины, каша гречневая, пироги с грибами и клюквой.

Печально смотрел Даниил на брата. С виду будто крепок, а по всему заметно, жизнь изнутри точит. А тот, видимо, догадался, о чём Даниил думает, спросил:

-Так в чём же твои заботы?

-Аль сам не ведаешь, не в радость мне жизнь. Княжество моё нищенское, ко всему Ордой ограбленное. Ноне едва концы с концами свожу. А семья моя растёт. Не раз мыслил, что сыновьям моим оставлю.

-Налили по чаше хмельного мёда. Даниил поднялся:

-Давай, брат, помянем отца нашего, Александра Ярославича.

Выпили стоя, заели коркой ржаного хлеба. Андрей сказал:

-В смерти князя Невскою воля Божья…

-Мы все, брат, в Его воле.

-Воистину.

Отрезав от куска сомятины краешек, Андрей сосредоточенно жевал. Наконец промолвил:

-Доколе, Даниил, Дмитрию на нас свысока глядеть, в скудости пас морить? Аль мы безропотны? Вот тебе, Даниил, дал ли каких земель? Как получил ты Москву, удел малый, так и поныне нищенствуешь.

-С каких уделов ему Москве прирезать? Вон я сельцо близ Коломны приглядел, так он мне и думать запретил.

-Из Переяславского удела пусть не поскупится дать.

-Аль ты, брат, забыл, Дмитрий отцом на великое княжение посажен и Переяславль-Залесский ему в удел даден?

-Дмитрий на том держится. Он ноне в Копорье. Новгороду угождает. Ан забывает, татары всему учёт ведут. Татарин коли не добром заберёт, так силой отнимет.

-Надобно нам великому князю поклониться.

-Попусту, Даниил: глухой не услышит, слепой не узрит. Я Дмитрию более не поклонюсь. Он ещё не раз пожалеет, что обиды мне чинил.

Даниил покачал головой:

-Как мыслишь, брат?

-Коли он нас за князей не признает, а тем паче за братьев не чтит, в Орду подамся: пусть нас хан рассудит.

И зло блеснули его глаза. Даниил отпрянул. Сказал удивлённо:

-Ох, брат, недоброе замыслил, кровь прольётся, и разор будет.

-Аль в бесчестье жить?

Ничего не ответил Даниил, сидел молча, о чём-то своём думал.

Андрей продолжал:

-Чую, не только я, но и иные удельные князья не желают обиды терпеть. На них моя опора. Да и ты, Даниил, знаю, не супротивник мне.

Московский князь кивнул:

-Почто мне сторону Дмитрия держать? Аль это рука друга Москвы?

-Я, Даниил, обещаю, коли сяду на великое княжение, не перечить Москве в её начинаниях…

На третий день московский князь провожал Городецкого. Утро выдалось с лёгким морозцем. У крыльца уселись в сёдла, тронулись шагом. Миновали церковь, вплотную прильнувшую к княжеским палатам, объехали хоромы бояр. Всё в Кремле: и церковь, и монастырь, и хоромы боярские, и терема — рублено из дерева.

Глядя на местами потемневшее дерево, Андрей заметил:

-Не грех, Даниил, кое-где брёвна заменить. Ударит ордынец тараном — не выстоят.

-Чтоб заменить, откуда гривны взять: ордынцы всю казну московскую выгребли.

Воротная стража открыла створки, выпустила князей и дружинников. Сразу же, от стен Кремля, потянулись избы ремесленного люда, вросшие в землю, крытые соломой, редко тёсом.

Стучали в кузницах, тянуло гарью и окалиной. Вплотную к Кремлю начинался лес: вековые дубы, берёзы, ещё не одевшиеся в листву, вечнозелёные сосны, игольчатые ели.

Кони шли бок о бок, потряхивали гривами, позванивали удилами. В пробудившейся Москве вставали дымы. У колодца бабы завели о чём-то спор. Увидели князей, поклонились. Мужик от копёнки нёс навильник сена, другой закладывал в сани вислобрюхую лошадёнку.

Выбрались князья из Москвы, остановились на дороге, что вела на Городец, сошли с коней, обнялись.

-Прощай, князь Андрей, не забывай.

Даниил помолчал и снова заговорил:

-Ночью думал о твоих словах. Может, смиришься, не надобно распри?

-Нет, Даниил, не стану скрывать: я стола великокняжеского ищу. Не суди меня.

Похлопав брата по плечу, Андрей уселся в седло. Дал знак дружине, тронулся.

И снова зазвонил вечевой колокол. Ему ответно ударили на разных концах в била.

Колотили всполошённо, и со всех концов — с западного и восточного, от Святой Софии и через волховский мост — сходился люд на вечевую площадь.

Шли возбуждённые, переговаривались, переругивались. Спрашивали недовольно:

-Почто сзывают?

Им насмешливо в ответ:

-Татарин коня вздыбил!

-Сам татарин. Ливонец аль рыцарь меч обнажил!

-Пустобрёхи! Мели, Емеля, твоя неделя!

-Эвон, ратник плетётся, Ванька-толстогуб, не ведаешь, почто колокол трезвонит?

Ратник в тегиляе — кафтане со стоячим воротником и короткими рукавами — подошёл, высморкался, ответил:

-Филька, сукин сын, из дружины князя сбег, Олексе нажаловался: великий-де князь недоимки, что на Копорье и Ладоге собрал, частью в Переяславль-Залесский отправил.

Плотник, весь в стружке, укоризненно заметил:

-Казну новгородскую пограбил. Вишь, чего удумал!

Шедший рядом с ним старик прогудел:

-Таковое за князьями не водилось. Послушаем, что вече сказывать будет.

А вече уже вовсю буйствовало, бурлило, словно океан в непогоду рокотал, бился грозно. И сквозь рёв слышалось:

-Князь Переяславский Новгороду недруг! Своя рубаха к телу ближе!

-Аль по-иному будет? Переяславль-Залесский — его вотчина!

На помосте посадник и тысяцкий головами вертят, озираются, понимают, что теперь людей не унять, пока сами не утихомирятся. А гнев толпы через край перехлёстывает:

-Кто разрешил Дмитрию скотницу открыть?

Мгновенно тишину нарушил грохот смеха:

-Хы-ха! Дак мы и дозволили на вене в прошлый раз! Не мы ль кричали «Дозволяем!»?

И снова зашумело вече, гудело многоголосо. Кто-то выкрикнул?

-Такой князь нам не надобен!

Его тут же поддержали. И забурлило вече:

-Прочь его из Новгорода!

Посадник с тысяцким по толпе глазищами зыркают: ну как толпа на них зло сорвёт! Вдруг расступился люд, через площадь шагал архиепископ — в рясе, даже шубу поверх не накинул. Едва на помост взошёл, на Параскеву Пятницу поклон отвесил, спросил гневно:

-Сказывайте, какие обиды нанёс князь Великому Новгороду?

И тотчас из толпы, которая близ помоста теснилась, раздалось:

-Он нам не князь, он казну нашу ограбил!

-Не признаем князем!

Тысяцкий и рта не раскрыл, как новгородцы всеми концами заорали:

-Не желаем! Не впустим в город!

Трясёт посадник Семён головой, одной рукой бороду крутит, другой жезл посадничий воздел. А тысяцкий руки разбросал в растерянности.

Сколько бы ещё волноваться вечу, не выступи впереди помоста архиепископ. Пристукнул посохом, по толпе взглядом повёл. И под его очами начали стихать крикуны.

Негромко, но внятно, так, чтобы всё разобрали, о чём говорит архиепископ, тот произнёс:

-Вы, люди Новгорода, прежде свою волю высказывали. Что ныне велите?

-Не впускать в город! Встретить с оружием!

-Хоть он и сын Невского, да нам не князь!

Глаза архиепископа остановились на боярах у помоста. И те зашумели:

-Не признаем!

Тут от ремесленного люда отделился староста кузнецов рыжий Архип. Потрясая пудовыми кулачищами, пролез через толпу.

-В прошлый раз промахнулись, — пробасил он, — а ноне такой оплошности не допустим. Князем великим не признавать, а тысяцкому встретить его и недоимки, какие привёз, принять. Самому князю от ворот поворот.