Усобники

-Когда, князь, Копорье покинем?

-С твоим приходом вскорости.

-Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.

-Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?

Прищурился Довмонт:

-Псковское вече подобно рою пчелиному: покуда не озлишь — смирное, заденешь — враз норовят жало выпустить… Ан мирюсь я.

-Дай бог ряду им не нарушать. Может, ещё мне у тебя защиты доведётся искать.

-Что говоришь такое? У кого на великого князя рука поднимется?

-В Орде всем не угодишь. Да оно, сам ведаешь, свои удельные князья норовят побольней лягнуть. Эвон, брат Андрей…

-Беда, коль среди детей Невского лада нет, — согласился Довмонт.

-Об общем деле забывать нельзя. — Дмитрий поднял руки. — Ужели облыжно сказываю? Я, Довмонт, в последние годы мнительным сделался. От того, может, и к Андрею доверия не имею. Прости меня, Всевышний. А земля наша воистину обильна, её бы беречь и холить сообща, а не разорять…

Весна в Копорье поздняя, с трудом давала о себе знать. Чуть помягчели морозы — и затрубили олени-самцы, завозились птицы в чащобе.

Накануне отъезда из Копорья великому князю привиделся сон. Явился к нему Александр Невский, и был он во гневе на новгородцев. Попрекал их, почто они хитростью жили, выше всех-городов русских возносились, сына старшего, Василия, не мог им простить. На вече голос возвысил. «Вы, — говорил, — мыслите, у меня душа не болит и я Василия не жалею?»

Потом Александр Ярославич спустился с помоста и очутился в опочивальне, у ложа Дмитрия. Строго глянул на сына, спросил: «Ответь мне, Дмитрий, я ли враг Василию? Аль не я его в юные лета пестовал, на коне учил ездить, мечом врага сокрушать, из лука стрелять? Так почто с новгородскими боярами против меня выступить задумал? А я уразумел: хмель его помутил, лишил разума…»

Невский заметил с горечью: «Ужели вы, мои оставшиеся сыновья, ты, Дмитрий, Андрей и Даниил, гордыней вознесётесь? Не будет вам моего прощения…»

Сказал так Невский, уселся в седло и удалился, а с ним и дружина его…

Пробудился Дмитрий весь в поту. Никогда не видел он отца, укорявшего сыновей. А может, уходя в мир иной, Невский думал о них, беспокойство одолевало, и не распри ли предчувствовало его сердце?

Великий князь привстал на лавке, поглядел на оконце. Засерело небо, и ветер стих, не раскачивает берёзу у оконца. Её силуэт проступает через слюду. До рассвета ещё далеко, спят гридни, спит Копорье. Бодрствуют только караульные, скрип их шагов слышится в опочивальне.

Протянул Дмитрий руку, достал с треногого столика ковшик с ледяной водой, испил. Жарко. Скинул с ног шубу, почесал волосатую грудь. Глаза в потолок уставил.

Палаты у копорьевского посадника низкие, когда хоромы рубили, старались, чтобы в лютые морозы не выстуживало. Князь снова сон вспомнил: к чему он? Василий хоть и любил хмельное, но сердце имел доброе, не то что у Андрея. Того всегда зависть гложет. Злобой исходил, когда отец завещал Дмитрию великий стол владимирский. Верно, не хотел вспоминать, что на Руси великое княжение почти всегда по старшинству переходило.

От Городца до Переяславля-Залесского дорога неблизкая, и без нужды братья встречались редко. Коли какая потребность, грамотами обменивались. А вот с Даниилом и Дмитрий, и Андрей видятся чаще, и всё потому, что Даниил ещё юным был, когда отец на Московский удел его посадил.

Но прошлым летом и Даниил заявил Дмитрию, что у иных удельных князей и городков, и деревень поболе, чем у него, не пора ли великому князю о Москве помыслить? В душе Дмитрий с братом был согласен, однако из каких уделов землицы взять? Кого из удельных князей ни тронь, миром не отдадут, а то и в Орду к хану с жалобой отправятся.

Нет лада между князьями, нет его и между братьями. Эвон, Андрей так и норовит своевольство своё выказать, не хочет признавать его, Дмитрия, старшинства. Уж как его Дмитрий ни корил, как ни уговаривал, о наказе отцовском напоминал, да всё попусту…

И великий князь решил, что, как вернётся в Переяславль-Залесский, по теплу призовёт братьев. Представилось ему, как они встретятся, соберутся на Переяславском озере, рыбаки заведут бредень, на костре в закопчённом казане будет пузыриться, булькать уха, и под её запах братья, сыновья Невского, начнут мирно беседовать. Вспомнят родительский дом, давние года хорошо помянут. И потеплеют их сердца, к добру потянутся, злобствовать перестанут…

От раздумий о предстоящей встрече с братьями мысли перекинулись к разговору с копорьевским посадником. Припомнил, как тот сказывал, что ему и двух десятков гридней достаточно, чтобы край озёрный оборонить, что никакие ливонцы и немцы Копорью не угрожают. Разве что ушкуйники забредут, поозоруют и в лесах укроются. От лопарей на них жалобы бывают.

Да в этом и сам Дмитрий убедился. Филиппа за что наказывали? На ватажников какую управу сыщешь? Они у Господина Великого Новгорода под защитой. Уходили ушкуйники в края неведомые и объявляли ту землю пятиной новгородской, а лопарей — данниками Новгорода…

Утро началось с приходом тиуна. Вошёл, потоптался.

-Что скажешь, Самсон?

-Думаю, княже, пора в обратный путь, не то нас тепло и бездорожье застанут.

-Твоя правда, Самсон. Вели гридням розвальни загружать. А воеводе накажу, чтоб в пути сторожа была крепкая: край-то лесной, болотистый. А поклажу, Самсон, раздели поровну ту пушнину, какую в Переяславль-Залесский повезёшь, на одни розвальни, какую для Новгорода — на другие. С полдороги свернёшь на Переяславль-Залесский, а мы с Ростиславом на Новгород подадимся. От Волочка пошлёшь к князю Ивану гонца, пускай навстречу тебе поспешает с дружиной.

Глава 2

В тот год, когда Дмитрий возвращался из Копорья, в Москву явился городецкий князь Андрей. Объезжая свой удел, он решил наведаться к Даниилу. Больше двух лет не виделись, с той самой поры, как овдовел городецкий князь. Случилась с его женой беда: накрыла её глыба льда, свалившаяся с крыши хором.

Узкими улочками, объезжая рытвины и колдобины, зловонные по весенней хляби, князь поднялся на холм и через открытые ворота въехал в Кремль. Говорили, что именем этим его назвал ещё князь Юрий Долгорукий за стены и башни, сложенные из леса векового, строевого — кремлёвого.

Минуя всяческие строения — монастырские, церковные, хоромы боярские, — князь направил коня к княжьим палатам, к Красному крыльцу, украшенному резными балясинами.

А навстречу Андрею уже торопился младший брат Даниил, в рубахе, несмотря на холод, без шапки, — раскраснелся, бежит, руки разбросав:

-Андрей, брат, не чуял, не гадал!

Обнялись, расцеловались и, только отстранившись, поглядели друг на друга.

-Эвон, как ты, Даниил, раздобрел с тех пор, как не видел тебя. Гляди-ка, никак седину в бороде твоей вижу?

-Есть такое, брат. Оно и тебя жизнь не милует, чело твоё рытвины избороздили.

-Немудрено, на пятый десяток поворотило.

-Вот уже третье лето, как ты привёл в хоромы княгиню Анастасию. Здорова ли она?

-Молитвами Господа милостивого… А время наше, Даниил, как листья по осени, сыплется.

-Да что же я тебя на холоде морю, — засуетился московский князь, — проходи в палаты, гость дорогой, желанный.

По высоким ступеням поднялись в сени.

-По-доброму здесь бы тебя, брат, надлежало встретить жене моей, да она с сыновьями на богомолье отправилась.

-Святое дело. А она здорова ли?

-Слава богу. Может, с дороги баню велеть истопить?

-Да уж лучше к ночи, оно и спаться будет крепче…

Дальнейший разговор продолжали в трапезной, за столом. День был постный, ели рыбу отварную, капусту квашеную, сдобренную луком, да репу осеннюю. Запивали квасом ядрёным.

-Так с чего ты, Даниил, раздобрел? — спросил Андрей.