Усобники

Но Исмаил отогнал от себя Сомнения — время величия земли Русской наступит, Господь не отвернёт от неё лик Свой.

Монашка поставила гречневую кашу, залила её молоком. Сотворив молитву, Исмаил сел за стол. Вспомнил, как навестил он в Городце князя Андрея с женой, молодой княгиней Анастасией. Она исповедалась у епископа, дала на церковь серебро и золото. Княгиня Анастасия угощала епископа ухой из краснорыбицы, свежепробивной икрой и мёдом из разнотравья.

В глазах княгини Исмаил уловил страдание. Спросил: «Вижу печаль в душе твоей. Что терзает тебя?»

Княгиня Анастасия только очи потупила, а епископ не стал допытываться. На исповеди покается, и тогда отпустятся ей грехи, коли они за ней водятся.

Исмаил ел, а монашка, сцепив на животе руки, молча взирала на его трапезу. Вот уже больше шестнадцати лет жила она в этом доме. Служила владыке Феогносту, теперь за владыкой Исмаилом доглядывает. Много лет назад угнали её ордынцы, на невольничьем базаре купил её епископ Феогност. Домой, на Рязанщину, она отказалась ехать: никого у неё не осталось, а тут и церковь приберёт, и просфоры выпечет, да и владыке приготовит, обстирает…

Монахиня молчалива, но и Исмаил немногословен. Даже в проповедях он краток.

Давно, так давно, что епископу кажется, это происходило не с ним, он, маленький, тщедушный мальчик, жил в Рязани. Отец выделывал кожи, и от бочек, стоявших в сенях, всегда исходил кислый дух.

Рядом с избой была церковь, и Исмаил днями пропадал в ней. От дьячка познал книжную премудрость и службу. Однажды отец сказал матери: «Из этого молчуна скорняка не жди, ему дорога в попы…»

Когда епископ отодвинул чашу с едой, монахиня промолвила:

-Владыка, старый мастер, что живёт у мурзы Четы, присылал, исповедаться хочет.

-Почему раньше молчала? — недовольно проворчал Исмаил и, сняв с полки нагольный тулуп, вышел из дома.

-Владыка, ты внял моему зову. Я знал, ты не забудешь меня, когда пробьёт мой час.

Исмаил опустился на колени, положил ладонь на лоб умирающего:

-Господь услышал страдания твои, искусный мастер.

-Ведаю, смерть явилась ко мне на чужбине. Заглядывал ко мне в камору мурза, говорил — выкуп за меня назначил. Кому я ныне нужен? Исповедаться хочу, владыка.

Старик долго молчал. Исмаил не торопил. Но вот Авдей едва слышно вздохнул:

-Ты, владыка, знаешь меня как мастера, но я убивец, татар пожёг… В те годы, когда они в Ростов нагрянули… Набились ко мне в избу, а в полночь я выбрался, двери колом подпёр и искру на соломенную крышу высек. И поныне слышу крики людские… Теперь терзаюсь. Жалко, и молю Бога, чтобы отпустил мне грехи мои тяжкие… Может, за моё убивство и обрёк меня Всевышний на вечное страдание? На Страшном суде готов нести ответ… А ныне, владыка, отпусти мне грехи мои, может, смерть легче приму…

Исповедав, Исмаил покинул умирающего, уходил со слезами на глазах. Трудно, ох как трудно врачевать душу, а ещё труднее отпускать грехи. Что скажет он, владыка, епископ Сарайский, когда сам встанет перед Господом, судьёй строгим, но справедливым? Может, спросит Господь: «Как посмел ты, Исмаил, прощать человеку вины его, когда он лишь Мне подсуден?»

Что ответит он, епископ, на вопрос Господа, чем оправдается?

Терзаемый сомнениями, в ту ночь долго не мог заснуть Исмаил. А когда сон всё же сморил его, привиделся ему Господь. Он стоял высоко, простерев руки, и все, сколько было люда, пали перед ним ниц. Но он обратился к одному Сарайскому епископу: «Как осмелился ты, облечённый высоким саном, сомневаться? Я наделил вас, пастырей, властью, чтобы вы отпускали грехи на земле живущим, были лекарями духовными, а на небесах Я вершу суд, и каждый, кто предстанет передо Мной, ответ понесёт по делам его».

Исмаил, как наяву, видел Господа и слышал его голос. Пробудился, встал на колени перед распятием:

-Вразумил Ты меня, Господи, наставил на путь истинный!

И тут же сотворил благодарственный молебен.

Помолившись, епископ сел к столу и, обхватив ладонями седые виски, долго думал. Мысли его плутали. Они то уводили Исмаила назад, в прожитое, то уносились в будущее. Епископ говорил сам себе, что вот жил на свете старик, золотых дел мастер, родом из Ростова, красотой его творений любовались красавицы. Живёт в Сарае прекрасный каменотёс Гавриил. Его узоры украшают ханский дворец, который снова принялись строить в Орде. Или суздальский плотник Лука, чей топор рубил хану бревенчатый дворец. Скоро они уйдут в мир иной, и кто вспомнит о них? Верно, скажут, глядя на творения их рук: «Трудами рабов, угнанных с Руси, возводился этот город в низовьях Волги». А имена мастеровых? Кто будет знать их? Безвестными пришли они в этот мир, безвестными и покинут его… Но он, Исмаил, епископ Сарайский, видел этих людей, русских по крови, жил их страданиями, терзался вместе с ними душевно. Вспомнят ли о нём? Коли помянут его имя, то пусть помянут и несчастных, живших рабами на чужбине. А уж коли уцелеет что-либо от наших лет и увидят сотворённое потомки, то, верно, изрекут: «Эко диво дивное создали праотцы!» И правду назовут правдой. Помянут добрым словом безымянных творцов прекрасного и помолятся за упокой их душ…

Ударил церковный колокол, позвал к заутрене. Сегодня он, Сарайский епископ, проведёт службу. Он прочитает своим прихожанам псалом тридцать третий, в коем Господь спасает смиренных и карает злых. Свою проповедь епископ Исмаил закончит словами из Псалтыря: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь… Избавит Господь душу рабов Своих, и никто из уповающих на Него не погибнет».

-Урус, выбирайся!

Вылез Савватий — ночь лунная, и звёзды яркие. Как бежать, когда всё как на ладони видно?

Но Гасан уже сует ему в руки узелок с едой, шепчет:

-Иди, куда татарская трона указывает, а от излучины влево примешь. Да помни: это Орды дорога.

Спешит Савватий, ног не чуя, радуется — обрёл свободу. Но едва о том подумал, откуда ни возьмись два татарина, на него навалились, душат, орут. У Савватия дыхание перехватило. Пробудился — лежит он на гнилой соломе, а караульный Гасан кричит в поруб, будит суздальских каменщиков.

Рассказал Савватий Гасану о сне, а тот хохочет:

-Дурак ты, урус, ну как убежишь, когда в ямс сидишь и я тебя сторожу? Если отпущу, мне хребет поломают. Нет, урус, забудь об этом, не то прознают, колодки на тебя набьют. У ханских слуг уши сторожевых псов…

Из Мурома во Владимир к великому князю скакал гонец. В беге пластался конь, птицей летел. Тревожная весть у гридина.

По наплавному мосту через Клязьму он повёл коня в поводу, осторожно, чтобы не оступился, не оказался в реке. Конь тянулся к воде, устало поводил боками, но гридин твёрдо сдерживал его, знал, что загнанному коню пить равносильно смерти. А гридину ещё скакать и скакать. Пусть недалеко осталось, но надобно поспеть вовремя.

Проведя коня по мосту, гридин снова вскочил в седло и, выехав на кручу, погнал через посад и земляной город, мимо изб и хором к детинцу, где за каменными стенами стоят княжеский дворец и митрополичьи палаты, боярские терема и собор. Там, у князя, он сообщит тревожную весть.

Двое суток гридин без сна, уморился. И конь в мыле, губы в пене, вот-вот рухнет.

Гридин шепчет:

-Выдержи, милый, выдержи. Не пади!

Сторожа донесли из степи — татары Оку перешли, орда, того и гляди, на Русские земли навалится. А ведёт татар Городецкий князь.

Едва гонец донёс Дмитрию и воеводе об этом, как в палату к князю стали собираться бояре из старшей дружины. По всему Владимиру затрубили рожки, и потянулся мастеровой люд под прикрытие городских укреплений. Шли кто с чем: с пиками и мечами, луками и вилами-двузубцами. Сходились молчаливо, угрюмые, готовые защищаться, оберегать свои семьи, свои жилища. Знали: орда разбойничать идёт.