За Великой стеной

Самое главное. Дин привезла тетради. Хорошо, что «дырявой туфли» не было в это время. Пришел Цюй-третий. Он выслушал Дин и заплакал — его отца в пригороде Кантона замучили хунвэйбины. Они требовали выкупа. «Твои сыновья продались империалистам, живут у них и работают на них!» — кричали они. И разграбили дом отца Цюев. Соседи написали письмо Цюю-третьему.

Когда пришла Сяо — Дженни, мы сказали, что Дин — племянница Цюя-третьего.

...Я иду на встречу с журналистом. Я боюсь, что Дженни заслужила прощение у отца тем, что выдала мое убежище.

Я все равно пойду на встречу, потому что другого выхода нет. Дин расхворалась, все время вздрагивает и плачет. Цюй-третий не отходит от нее. Я ему сказал: «Если не вернусь, считай, что красный шелк Дин подарил ты. Не гони ее. Она будет хорошей женой. Ей деваться некуда, если я не вернусь, бери ее в жены».

Князья неба и земли, я иду на встречу с журналистом! Помогите мне, духи предков! Я продолжу наш род, если вернусь к Дин живым. Мы немедленно уедем к моей матери!»

На этом записи окончились. Что было дальше, я знал: его убили, когда он передал мне тетради. К сожалению, его опасения оправдались — дочка Фу вывела «тайную полицию» мадам Вонг на вьетнамского парня, и те свершили «правосудие».

Тонуть мы начали на второй день после обеда. Радист уронил бобину от магнитофона с записью джазовой музыки в незадраенный трюм. Он полез за бобиной и сорвался с трапа. Мы стояли с капитаном на мостике. Он смотрел вдаль, я тоже. Возможно, он что-то и видел за бескрайним горизонтом, я ничего не видел. Был полнейший штиль, от жары даже вода казалась расплавленной. Волны поднимали наше корыто, точно вокруг нас, как дельфины, резвилось не меньше сотни морских буксиров.

— А в Арктике бывали? — спросил капитан Микис и, так как я ответил отрицательно, он больше не стал задавать мне вопросов, сам начал рассказывать:

— Ходил я на норвежском спасателе. От флибустьеров мы отличались тем, что никого не топили. Помню, ураган, шквал, буря, добавьте к этому косой дождь наполовину со снегом, норд-норд-ост, лед на снастях и мою зубную боль, тогда картина станет для вас ясной. Правда, команда состояла из моряков, а не из этих телят, которых я сейчас транспортирую в Сингапур. И в том и в другом есть свои минусы. Если телята с трудом отличают линь от киля, то «волки» знают слишком много, и каждый норовит дать совет. Идем. Где-то рядом тонет «швед». Ищем. Находим. Заходим с правого борта и вступаем в переговоры. «Что везете? Стоимость фрахта?» — и другие вопросы... В общем, сколько мы будем с этого иметь. Не торопимся, потому что чем больше они наглотаются воды, тем больше мы с них сдерем. А «швед» ведет себя как-то странно — тонет, но платить настоящую цену отказывается, точно ледяные ванны для них приятны, как для толстокожих тюленей. Мои «волки» набились к рулевому, как сардины в бочку, курят трубки и советуют отойти, точно я сам не знаю, как грабить на большой дороге. Несколько раз мы отходили, подходили, проклятый «швед» зачерпнул левым бортом, но молчит, как медуза. И когда уже...

Он не успел досказать историю, потому что появился худощавый матрос и произнес единственную фразу, которую он знал по-французски:

— Хорошо, капитан!

Но даже я догадался, что ему совсем не хорошо, а очень плохо.

— Что он сказал, переведи, — приказал капитан рулевому.

Рулевой посмотрел на матроса и перевел:

— Он говорит, что человек упал в трюм.

Перевод оказался удивительно точным — радист, упав в трюм, не сломал себе шею лишь потому, что попал в воду, которой в трюме было как в хорошем бассейне, и плавал там, как мышь в бочке с пивом, при этом умудряясь орать так, что заглушал шум дизелей и рев медных труб эскимосов с Аляски, самозабвенно исполнявших траурный марш Шопена.

— Вот точно так же тонул «швед», — глядя сверху вниз, глубокомысленно изрек капитан. — И знаете, его спасли. Мимо шли советские моряки... Они нам спутали все карты — заарканили «шведа» и увели в порт, даже не договорившись о цене. Вира!

Это уже относилось к матросам, которые сбросили в трюм спасательный круг, привязанный к нейлоновому шнуру. Но команда капитана осталась непонятой, и матросы ждали чего-то, по всей вероятности, перевода.

— Эй, парень! — подозвал капитан худощавого матроса. — Скажи им, чтобы они поднимали «шведа», тьфу, радиста наверх!

— Хорошо, капитан! — ответил матрос, потом крикнул: — Хорошо, капитан!

И радист оказался на палубе.

На его груди, как в старинном Евангелии, была вытатуирована гробовая истина: «Все там будем», но, видно, туда, где рано или поздно мы все соберемся, ему попасть первым расхотелось, ибо он заорал еще громче, чем в трюме:

— Спасайтесь! Мы тонем!

Перевода не потребовалось... Самым занятным оказалось то, что мы не могли дать SOS — радист разбирался в аппаратуре не больше, чем бедуин в теории относительности.

— Торопиться некуда, — сказал капитан. — Пусть побегают...

— Они садятся в лодки, — сказал я, испытывая невероятное желание присоединиться к команде.

— Пусть садятся, — ответил капитан. — Для того чтобы покинуть судно, нужно прежде спустить шлюпки на воду, а этого они делать не умеют.

— Не понимаю, — взорвался я, — зачем же вы набрали такую команду?

— Деньги платит хозяин корабля, — сказал Микис, — а подонки стоят намного дешевле, чем настоящие моряки.

— А вы-то куда глядели? Зачем согласились?

— У меня свои расчеты, — ответил капитан. Он вздохнул, посмотрел куда-то вдаль, потом продолжал: — Видите, обормоты вылезают из спасательных шлюпок. Сейчас они прибегут сюда... Идите в каюту, ни о чем не беспокойтесь, мне необходимо с ними побеседовать как отцу с блудными сыновьями.

К сожалению, я не послушался доброго совета капитана и поторопился — пошел в радиорубку. Наступили три минуты молчания. Я включил передатчик, взялся за телеграфный ключ. Слава богу, сигналы самые простые. Место нашего нахождения я установил на капитанском мостике.

Авианосец жил механической жизнью, это был чудовищный автомат, начиненный тысячами баррелей нефти, мазута и горами взрывчатки. Возможно, где-то в его стальном брюхе спали атомные головки, способные поднять океан на воздух. Плавучий плацдарм. В воздух через минутные интервалы взлетали «ангелы смерти», оставляя за собой дорожку дыма, с ревом набирали высоту и маленькими безобидными чайками уходили в сторону берега, во Вьетнам, Лаос и Камбоджу, чтобы сеять уничтожение, страдание, ненависть.

С кормы взметнулась в небо красная ракета. Огромная, как два футбольных поля, палуба, покрытая каучуком, чтобы усиливать амортизацию и сокращать пробег самолета при посадке, опустела. Низко, почти касаясь гребня волн, шел самолет, видно, выбиваясь из последних сил. Вот он упал на палубу. Резиновые тросы, как мальчишеские рогатки, затормозили его бег. Он был подбит и, как птица, царапал крылом палубу. Крыло отвалилось, и только чудом самолет не скапотировал. Он застыл на самом краю полосы, если можно так назвать палубу. Самолет горел... И откуда-то из щелей муравьями посыпались люди. Забили фонтаны пены огнетушителей, люди облепили самолет, вытащили летчика. И вот уже аварийный кран зацепил как муху машину и сбросил за борт. И через несколько секунд за кормой, как глубинная бомба, рвануло... Все. «Ангел смерти» посеял смерть и пожал смерть. И за океан другой самолет повезет оцинкованный гроб, его выгрузят на аэродроме в Вашингтоне, накроют звездно-полосатым флагом, точно таким же, какой развевался над авианосцем.

Джунгли не сдавались, джунгли мстили, отстреливались, сбивали ненавистных пришельцев, джунгли были неукротимыми, свободными, они бились за себя, за свое право цвести под солнцем, единым на весь земной шар,

В суматохе про меня забыли. Я стоял, прижавшись к какой-то стойке, подавленный увиденным, чувствуя себя инородным телом в страшном механизме антижизни, и чувствовал, как во мне растет протест и ненависть к этим ребятам, что без суеты, невероятно деловито, как в самой страшной сказке Гофмана, творили что-то черное и загадочное.